Заре навстречу - Вадим Кожевников

Те из провокаторов, кто забрался на баржи, метались по палубе, но их уже сволакивали вниз.

— Купай! — кричали люди. — Купай их, паразитов!

И уже скрученного веревками человека в романовском полушубке столкнули в полынью, и он барахтался там, хватаясь руками за разбитые льдины. Туда же на веревке сбросили и Ершова.

— Товарищи! — кричал Косначев сипло, держась:-а вздувшуюся от удара шею. — Прекратите самосуд! — и, топая ногой, требовал с отчаянием: — Я вам приказываю как комиссар просвещения!

Коммунисты-рабочие пробивались сквозь сомкнувшуюся толпу к тем, кого со злым весельем окунали на веревках в полыныо.

С трудом удалось вырвать их из рук рассвирепевших людей, уложить в сани и увезти туда, где были курсанты и красногвардейцы. Потом на баржу поднялся Капелюхин. Он сказал укоризненно:

— Что же это, товарищи? Нехорошо так. — И вдруг ухмыльнулся и спросил: — Зачем же воду поганить без нужды? — Потом подумал и объяснил: — Одни контры в лабазах попрятались, а других мы на улице побрали. — Спросил: Может, кто напугался, так пускай идет спо"

койненько домой. Больше ничего такого не будет.

— А кто не хочет?

— Так ведь к вечеру близко, — уклончиво сказал Капелюхин.

— Мы костры запалим.

— Ну, дело хозяйское, — благосклонно согласился Капелюхин и спрыгнул с баржи на лед.

Почти всю ночь горели костры. С рассветом баржи завели по пробитому льду в самый затон.

По неспящему городу шли усталой поступью люди о реки, и, хотя колонны их были теперь совсем нестройными, многие пели ту же песню, с которой шли на ледяные работы утром.

Тима возвращался домой с мамой. Полы ее беличьей шубки были покрыты ледяной коркой. Мама ушибла ногу пешней и теперь шла, прихрамывая. Тима хвастливо говорил:

— А папа на реку не пришел и не знает, как мы здорово лед ломали. Спит небось.

Но Тимин папа не спал. Терпеливо допрашивал он угрюмых людей. И те не знали, кто перед ними: опытный, коварный следователь, который, задавая несущественные вопросы, готовит ловушки, или не понимающий дело простак.

Ну, зачем, скажем, он допытывается у Ершова, сколько его отец имел барыша с военных поставок? И вовсе не интересуется, почему Ершов ударил гирькой большевистского комиссара. Потом, почему, когда Пепелов сказал, что маузер он вытащил от испуга, потому что комиссар якобы хотел столкнуть его с баржи, Сапожков не стал с ним спорить, но когда Пепелов заявил, что он только русский патриот, Сапожков больше всего интересовался не тем, почему у Пепелова оказался маузер, а от кого он получил адрес американского консула в Омске: адрес этот Сапожков обнаружил под картинкой, наклеенной на крышке портсигара Пепелова. Эту картинку очень внимательно разглядывал Ян Витол. Потом он одобрительно сказал Сапожкову:

— Молодец!

Сапожков смущенно поежился и как-то виновато объяснил:

— Я это, понимаешь, случайно обнаружил. Подумал, зачем на портсигаре этого скверного человека наклеен портрет ребенка? Неужели он любящий отец? Стал отрывать, наблюдая, как он будет реагировать на это, и вот обнаружил.

— Эх, ты, психолог! — сказал с сожалением Ян. — А я-то полагал, ты иной логикой руководствуешься.

— Но ведь это тоже логика.

— Искать добродетельных отцов среди этих — не логика, а пустая интеллигентщина, — сердито заявил Ян.

Папа пришел домой только через два дня. Глаза его слипались; вяло улыбаясь, он сказал маме:

— Варенька, их всех в губернию отправили. Это очень хорошо.

— Почему же хорошо? — спросила мама.

— Так, — сказал папа загадочно. — Нам ведь до сих пор ни разу не приходилось… Так пусть это будет позже, чем раньше.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать! — произнесла мама строго. Потом, словно поняв, что хотел сказать папа, обняла его голову, прижала к себе и проговорила шепотом: — Ничего, Петр, ты все равно у меня будешь всегда добрый и хороший. Даже если такое нужно будет сделать. Да?

Папа ничего не ответил: он спал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Уездный комитет назначил комиссаром транспортной конной конторы Егора Хомякова.

Невысокого роста, узкоплечий, с сердитыми карими глазами, он держал себя чрезвычайно властно. А когда с ним пробовали по-приятельски спорить, раздражался, кричал, хватался за кобуру. Видно, наболевшее, изголодавшееся самолюбие этого человека искало утоления.

Он снисходительно сказал Хрулеву:

— Ты пока при мне побудь, а дальше — погляжу.

Хрулев, кивнув головой, молча согласился стать подчиненным.

В первый же день Хомяков приказал выстроить коней во дворе казармы. Обойдя конский строй, велел пронумеровать лошадей, для чего масляной краской написали на ляжке каждой лошади порядковый номер.

Затем Хомяков отдал распоряжение: "Чтобы соблюдать революционный порядок и никакой анархии. Вся конская сбруя должна храниться в амбаре под замком и будет личпо выдаваться только предъявителю ордера на выезд. Коням в ездках давать полный рацион; коням безвыездным — половинный".

Долго и недоверчиво допытывал предъявителей ордеров на подводу, для какой надобности требуются лошади.

А конюхам и возчикам коротко заявил:

— Поскольку весь транспорт находится на военном положении, ввожу военную дисциплину вплоть до расстрела в случае саботажа и прочего.

Он был деспотически строг, мелочно придирчив. Увидев в конюшне Тиму, привел его как арестанта в сторожку и там обидно допрашивал. Но, выяснив, кто он, разрешил находиться при лошадях и даже выписал удостоверение. Хотя Тима был очень благодарен за удостоверение и гордился им, неприязнь к Хомякову от этого не исчезла.

Но вот странно, рабочим Хомяков почему-то нравился.

Многие его даже хвалили. Хрулев говорил благодушно:

— Велел на ляжке коням масляной краской цифры намазать. Сразу видать, в конском деле несмысляпщй. Но зато в главном — башковит. Строгий порядок требует, чтобы все в учете было. По-хозяйски мыслит.

Плотника Ушастикова Хомяков посадил под арест в сторожку на сутки за то, что тот плохо вычистил конюшни. Выйдя на свободу, Ушастиков заявил:

— А я думал, он на испуг только орет, а он, видали, какой крутой! Не побоялся, что народ за меня шуметь будет.

И, видно, по этим же соображениям рабочие прощали Хомякову грубость, диктаторские замашки, привычку при всяком возражении хвататься за револьвер.

— Вы, ребята, не обижайтесь, когда он лишнее позволяет, — говорил Хрулев. — Всю жизнь его самого только низили, а теперь сразу как выпрямился, стал поверх голов людям смотреть. Ничего, обомнется. Папашу его, Феоктиста Хомякова, я знал. Он на Судженских конях писарем служил. Егорка тогда с политическими каторжными спознался. Отец на него донес. Сослали Егорку. Но отец все же к нему снисхождение проявил. Выхлопотал должность в тюрьме. Стал Егор заключенным с воля записки передавать. Даже побег одному устроил. Но через нашего Георгия Семеновича Савича попался. Тот кнпжечку про себя написал, как за революцию боролся, и в этой книжечке про сознательного надзирателя упомянул. Не пожалел или недодумал, что с Хомяковым после этого будет. Ну, Егора на каторгу. Он здоровьем хилый, потом уголовники не любят тех, кто в тюрьме служил, били его, изгалялись до невозможности. После Февральской, кто здоровьем покрепче, с каторги убегли. Хомяков тоже через тайгу пошел. Набрел на диких старателей, те приспособили его без доли на самые тяжелые работы. Пришел в город как скелет, одежда к болячкам прилипала. Но душой не ослаб, записался в дружину. Храбро дрался. За это его все уважали. Только он на людей стал беспощадный. Все к стенке буржуев требовал. За это, верно, его к лошадям и приставили, чтобы душой обмягчился. Кони — они душевный подход требуют, ласку.

Но к коням Хомяков относился тоже без души. В наряды посылал по номерам, без учета, на какую работу какая лошадь пригодна.

Понимая, что комиссар не разбирается в конском деле, Хрулев привел в транспортную контору ветеринара Синеокова. Синеоков был знатоком-лошадником, привык к почету и уважению. Низкорослый, плечистый, подпоясанный широким кожаным ремнем, на котором висела разная металлическая коповальская снасть, он молча обошел все стойла, тщательно осмотрел коней, потом сказал сердито:

— Испоганили — дальше некуда! На живодерню, вот куда их надо. А мне тут делать нечего.

— Силантий Порфирьич, — заискивающе попросил Хрулев, — ты уж нас прости, мы люди в этом деле темные, подсоби, чем можешь, — и, вытащив из кармана завернутые в платок часы с медной цепочкой, попросил: — Прими из уважения. А благодарность еще сама по себе будет.

Синеоков сдвинул треух, поднес часы к большому уху, заросшему серыми волосами, осведомился: