Заре навстречу - Вадим Кожевников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Удрученный Тима пришел к Коноплеву и рассказал о первой своей неудаче.
Коноплев мрачно крутил кончики усов, сопел, задумчиво морщил лоб, потом произнес неопределенно:
— При барах он жил, а без бар, выходит, нет жизни?
Такая механика. Ну, ничего, обходи флигель дальше.
Во второй квартпре проживали акушерка Устинова и ее две сестры, уже немолодые женщины, вечно учившиеся на каких-то курсах. Устинова, толстая, круглая, с седоватыми усиками и добрым шишковатым носом, с полуслова поняв Тиму, загорячилась.
— Девочки, — сказала она сестрам, — гражданин Сапожков, — это она так уважительно назвала Тиму, — приглашает нас всех на общее собрание жильцов. Давно пора.
— Мы поставим ряд гигиенических требований.
— Ах, как было бы хорошо устроить на заднем дворе заливной каток! воскликнула младшая сорокалетняя сестра. — Днем будут кататься дети, а вечером, при луне, взрослые. Это создаст атмосферу общения между всеми жильцами, а то мы живем так разобщенно!
— Не фантазируй, Софа! — строго сказала акушерка. — У Полосухина ребенок живет в корыте, а ты каток!
Можете сказать там, кому, я не знаю, — решительно заявила Устинова, что все три сестры…
— Как у Чехова! — рассмеялась младшая.
— Не дури, Софья. Словом, мы придем все…
— И благодарим за приглашение, — басом сказала средняя сестра.
Воодушевленный успехом, Тима постучался в квартиру № 3.
Дверь ему открыл Иван Мефодъевич Воскресенский, учитель гимназии, летом работающий кассиром на пассажирской пристани.
— Тссс… — сказал он испуганно и, озираясь на дверь, добавил шепотом: — Лепочка только что уснула.
Ступая в одних носках, и то на цыпочках, он провел Тиму в кладовую, где оборудовал себе кабинет для занятий. Сняв с табуретки банку с клейстером (он подрабатывал еще переплетным делом), проверил сиденье ладонью, потом сказал нерешительно:
— Кажется, чисто. Садись. — И осведомился: — Что скажешь? — Выслушав, произнес задумчиво: — Истинное народовластие должно обнимать все стороны общественной жизни и побуждать к ней человека. Еще в первобытном обществе человек осознавал себя частью целого. Но потом… — Иван Мефодьевич вдруг смолк, прислушался, спросил испуганно: — Тебе не показалось, что Леночка проснулась? Ну-ка, помолчим минутку, — приложил ладони к ушам, замер с вытянутым, напряженным лицом, потом проговорил с облегчением: — Нет, ослышался. Итак, о чем мы? Да, да. Прибуду всенепременно, — и, подняв руку, делая вращательное движение, сказал: — А знаете?
В этом есть что-то такое даже значительное — домовый комитет! — склонил голову, вслушиваясь в слова, и повторил: — Домовый комитет! — Оживился, спросил радостным голосом: — Послушайте! А ведь нечто подобное было при Парижской коммуне? Не помните? Жаль. Помоему, большевики кое-что у французов позаимствовали.
И правильно. Революция не может быть ограничена никакими национальными рамками. И я думаю, Ленин, — говорят, весьма и весьма образованная личность, — не мог пренебречь опытом французской революции. Интересно, каково мнение вашего отца на этот счет? Хотя он, очевидно, партийный фанатик и мыслит только в пределах весьма ограниченных. — Тут Воскресенский доверительно сообщил: — Я, знаете, к большевикам, в общем, отношусь с симпатией. Правда, они несколько прямолинейны и грубы, но легко найти оправдание и этому недостатку. Если это можно назвать недостатком.
За стеной раздался слабый шорох. Воскресенский вздрогнул, как-то весь сжался, потом на согнутых ногах подошел к двери, осторожно приоткрыл ее, высунул в коридор голову. И так стоял в своей конуре, словно обезглавленный. Вынув наконец голову из щели, прикрыл дверь, прошептал тревожно и неуверенно:
— Нет, кажется, спит.
— Значит, вы придете? — спросил Тима.
— Всенепременно, — подтвердил Воскресенский. Потом добавил: Естественно, только в том случае, если Леночка будет себя лучше чувствовать. Иначе ни-ни, даже если землетрясение.
Леночка, или, точнее, Елена Ивановна, жена Воскресенского, страдала тяжелой душевной болезнью. Отчего она заболела, знал весь город. Во время бала, устроенного городской управой в Общественном собрании, Сорокопудов, томясь скукой, предложил Воскресенскому сыграть с ним в «солдатики». «Солдатиками» назывались рюмки водки, которые обязан был выпить проигравший. Сорокопудов был попечителем гимназии, и Воскресенский не смел отказаться. Потом стали играть на пуговки. Пуговицы проигравшие отрезали от своих костюмов. Золотареву, наблюдавшему за игрой, захотелось позабавиться.
Отыскав Елену Ивановну, он сказал с отчаяньем в голосе:
— Елена Ивановна, беда! Ваш-то в картишки всю выручку пароходной кассы спустил. И уже на мелок пятьсот записал. Спасайте супруга-то, а то ведь его старшины из клуба за банкротство публично под руки выведут!
Побледнев, Елена Ивановна стала метаться по залам Общественного собрания и, униженно моля, собирала у всех знакомых деньги. Потом на извозчике помчалась домой, разыскала серебряные и позолоченные вещички и, сложив это в платок, кинулась снова в Общественное собрание.
Ворвавшись в комнату, где шла карточная игра, она бросила узелок на ломберный стол, развязала дрожащими пальцами, высыпала собранные по рублям и гривенникам деньги и сказала странным спокойным голосом:
— Господин Сорокопудов, извольте получить проигранное. Я не позволю Ивану Мефодьевпчу подвергать свою честь опасности.
И вдруг в зале раздался дикий, зверский хохот.
Сорокопудов, сохраняя вежливость перед дамой, встал, придерживая брюки руками. И то же самое сделал Воскресенский. А Золотарев, раскачиваясь, вопил, показывая толстым пальцем на горку пуговпц:
— Елена Ивановна, голубушка, они же друг перед другом в самом что ни на есть глазном для чести туалета пожертвовали! Им же теперь сбоим, чтобы сраму не было, падоть веревками обвязаться и таким манером шагать.
А то они с себя портки бубликами на пол обронят. Вот это сыграли, как говорится, по-гусарски! Почище, чем на «солдатиков».
С тех пор Воскресенский много лет покорно сносил издевательства гнмназистов и даже привык, приходя в класс, видеть на столе кучку пуговиц.
А вот Елена Ивановна осунулась, притихла, перестала выходить из дому, и по лицу у нее все время блуждала виноватая, заискивающая улыбка. Наверное, она улыбалась так, когда бегала по залу Общественного собрания и жалким шепотом молила знакомых одолжить деньги.
Она стала страдать бессонницей, и когда бы Иван Мефодьевич ни входил в спальню, он видел глаза жены открытыми. Она упорно смотрела в какую-то точку, словно стараясь что-то понять.
Когда мама Тимы просила мужа достать для Воскресенской снотворного, Петр Григорьевич приходил в ярость, и его обычно мягкое лицо обретало жесткое, мстительное выражение.
— Я знаю только одно средство исцелить Воскресенскую, — говорил он, приволочь к ним за шиворот Золотарева, поставить его на колени и набить морду так, чтобы она потеряла сходство со свиным рылом.
Оставалось последнее и самое трудное посещение: четвертой квартиры флигеля. Здесь жил прапорщик Хопров, георгиевский кавалер всех степеней. Его портреты печатались во многих газетах и журналах России. У него были ампутированы обе ноги и по локоть руки.
У Хопрова красивое сухое лицо, тонкий нос с горбинкой, узкие губы и широкий, чуть раздвоенный подбородок. В госпитале, где он лежал около года, в него влюбилась пожилая дама — патронесса. Свадьба состоялась в Москве, в храме Христа Спасителя. Шаферами были два генерала, которые толкали коляску с женихом вокруг аналоя, а обручальное кольцо надели ему на шею на голубой ленте.
При Керенском Хопрова возили по фронту, и он, обрубок человека в отлично сшитом френче, звеня Георгиевскими крестами, после того как его поднимали вместе с коляской на трибуну, призывал солдат к войне до победрого конца, требуя стрелять большевиков и дезертиров, как собак.
Этот ужасающий остаток человека яростно призывал воевать, словно одержимый мстительным желанием, чтобы как можно больше людей уподобилось ему. Когда Хопров выступал с речами в госпиталях и его возили потом вдоль рядов коек, на которых лежали искалеченные люди, он с жадным любопытством разглядывал их, но всегда в глазах его читалось презрение к ним. Закончив объезд, он заявлял с превосходством:
— Такие, как я, — редкость. Еще ни разу не видел, чтобы были потеряны все конечности, — и снисходительно откровенничал: — Правда, попадались, но так, чурки, вместе с копытами патриотизм потеряли.
Хопров выглядел всегда франтовато: до глянца выбрит, волосы слегка завиты и аккуратно подстрижены, брови подбриты, губы чуть подкрашены. Он носил портупею из светлой кожи, в кобуре наган с витым ремешком на ручке. На грудном ремне в кожаном кармашке свисток. Шашка в серебряных ножнах с алым темляком была привязана поперек ручек его коляски.