Заре навстречу - Вадим Кожевников

Тима крикнул:

— А меня чего не считаете, я же тоже за это!

Все стали смеяться. Но Рыжиков постучал по столу ладонью и объявил:

— Вопрос о восстановлении бывшего Дома физического развития. Товарищ Сапожкова!

К столу президиума вышла мама и стала взволнованно по бумажке читать совсем неинтересное: она перечисляла пуды извести, сажени бревен, листы железа и аршины стекла. Ее выступление было самое скучное. Не могла каких-нибудь слов, пусть вроде косначевских, придумать про революцию или про человечество. Но ей почему-то тоже хлопали. А доктор Неболюбов приковылял к маме и хотя она страшно смутилась и покраснела, поцеловал ей руку, а потом стал пожимать руки всем, кто сидел в президиуме, и, повернувшись к залу, кланялся.

— Вы сами не понимаете, товарищи, все великое значение вашего решения, — торжественно заявил Неболюбов.

И кто-то сказал:

— Отчего не понимать? Если бы не понимали, так не решили бы единогласно.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Коноплев и Редькин поручили Тиме созвать жильцов на собрание, о котором с доверительной тревогой сказали, что это — очень важное дело, вроде установления Советской власти во всем дворе. И тут нужно действовать с умом, потому что не всем Советская власть друг, а есть люди, которым она вроде как враг. И со стороны этих «личностей» возможны всякие пакости. Коноплев предупредил:

— Самый ловкий говорун из всех — Залесский. Из господских партий они все говоруны. Положи перед таким таракана живого, он и его до смерти заговорит.

У них в клубе эсеров круглые сутки двухведерный самовар кипит, не зря они там все чай пьют, тоже к своему, маневру готовятся.

— Баню-то он уберег Пичугину от конфискации, — рассуждал Редькин. — В декрете будто бы сказано: ежели промышленник презирает рабочий контроль, тогда забирай у него предприятие, а если согласен на контроль, тогда, значит, не трогай. Вот и собрал Пичугин из банщиков рабочий совет, А банщик, он кто? Разве рабочий человек буржуям сало мыть станет? Ни одного истопника в этот свой совет не пустил, а истопник, он вроде пароходного кочегара, самый что ни на есть чистый рабочий класс.

На большом белом листе ватманской бумаги Тима пером «рондо» написал объявление об общем собрании жильцов.

Редькин обил лист рамкой из сапожных гвоздей, сказал озабоченно:

— Чтобы какой контрик содрать не вздумал.

Отступив на шаг, он долго и придирчиво осматривал объявление, потом сказал Тиме:

— Ты бы сверху эмблемку изобразил.

— Что именно? — спросил Тима.

— Серп и молот! Чего ж тут спрашивать! Надо сразу всем понятие дать: дело государственное, а не просто дворовый митинг какой-нибудь.

То, что назначение революции — делать добро людям и все люди, которые раньше жили плохо, очень обрадовались революции, а те, кто хорошо жил, недовольны ею, — это Тиме было ясно. И если бы он такие мысли высказал вслух, папа сказал бы снисходительно: "Это же аксиома".

А мама пожала бы плечами и произнесла с негодованием:

"Неужели ты только сейчас это понял?" Но вся штука в том, что делать добро людям даже при революции очень не просто.

Коноплев и Редькин решили вселить в квартиру Асмоловых семейство Полосухиных. Разглаживая маленькими ловкими пальцами свои черные, как бычьи рога, усы, Коноплев говорил:

— По декрету, дома, которые сдавались в аренду, конфискуют. А то, что буржуям будут давать по одной компате, — это пока желанный слух. Но! — Он поднял перед лицом указательный палец и произнес значительно: — Домовый комитет, избранный волей народа, может в порядке диктатуры пролетариата потеснить излишне имущих ради тех, кто хуже скотины обитает. Но надо без анархизма, с умом, чтобы большинством голосов, а не как-нибудь, а то лишних врагов Советской власти накидаем.

— Ты у нас во дворе учредилку не разводи! — кипятился Редькин. — Как чужую свадьбу разгонять, так ты с винтовкой, а тут парламент хочешь устраивать! Перетащим мебель в одну комнату, и весь разговор.

— А я говорю, такого не будет! — гудел Коноплев сердито. — Нужно сначала власть в доме установить, а она решит, как и что.

— Что ж, по-твоему, на них власти Советской нет?

— Опа-то есть, но она не через каждого, кто поретивей, а кого выберут, через того действует.

— А если Залесский в домовый комитет заскочит, тогда что?

— Тогда, выходит, мы с тобой плохо с людьми говорим, значит, нам обоим цена — копейка.

— Что же, каждому жильцу в ножки кланяться: мол, поддержите, ради господа!

— Ты без шутовства давай, умом их пройми. Вот фельдшер Сапожков как меня выпрямлял: я к нему будто за мазью для ращения волос зашел, разговорились, кто сейчас над нами главный. Он так объяснил: Советскую власть не большевики выдумали. Сначала в Парижской:

коммуне, а потом в девятьсот пятом форму народной власти сам народ придумал. А мы, говорит, большевики, только возглавили борьбу за то, чтобы эта власть Советов пришла к власти. Вот теперь перед нами всеми задача:

с помощью этой власти научить народ управлять государством.

— Ну, это все по верхушкам, а вот домовый комитет — такого же никогда не было!

— Всего никогда не было, а потом стало.

— Выходит, надо собрать всех и объявить: так, мол, и так. А ежели не желаете подчиниться, то мы вам, сукиным сынам…

— Так не пойдет, вроде за горло брать. Надо убедительно. Мол, домком это тоже не чего-нибудь такое, а вроде Советской власти на дому и в нее должны войти в первый черед те, которые более достойны. Когда люди с такой высоты на собрание глядеть будут, не сробеют.

Коноплев попросил Тиму оповестить о собрании жильцов из флигелей и, если по ходу дела возникнет разговор, пояснить, что домовый комитет — это не только помойку сообща чистить, а кое-что поважнее, и снова повторил:

— Вроде как Советская власть, но в самом доме. Понятно?

В квартире № 1 жил официант ресторана «Эдем» Чишихин; вертлявый, слабогрудый, с разделенной до затылка на прямой пробор чернявой узкой головой, он очень не нравился Тиме.

— Вы, вьюноша, — наставительно говорил Чшгптхин, — от простонародья должны подальше держаться:

ничему хорошему не научат. Хотя в нашем городе настоящих образованных людей раз, два — и обчелся. Здешний Сарпп скажет: подай антрекот — а я ему филей бараний.

Сожрет и не заметит. Один Сорокопудов понимающий, и тот только на словах. "Подай бульон с кислой капустой" — это, значит, щи. Или: картофель «фри». Вот и вся образованность. «Фри» — вместо «жареный». Кричат: "Человек!" — а сами за человека не считают. А ведь я когда-то на пассажирском пароходе свой буфет содержал. Значит, настоящим человеком числился.

Когда Чишихин приходил домой из ресторана, сп разувался и держал опухшие, оплетенные толстыми синими венами ноги в шайке с холодной водой.

— За день верст сорок набегаешь. И на руках пальцы болят. Клиент любит, чтобы ему поднос на пальцах в растопырку и чтобы к самому столу на рысях подходил.

А где ж ее, прыть-то, для вежливости брать? Старый уже стал.

Все свои доходы Чпшпхпн тратил на единственную дочь. Это была низкорослая горбунья с удивительно красивым лицом, испорченным выражением презрительного, брезгливого отвращения и затаенной злобы. Одевалась она пестро, ярко, носила банты на золотистых вьющихся локонах. Поступив учиться в уездную женскую прогимназию, скрывала, что отец ее — половой, холуй, «человек».

Но очень скоро гимназистки узнали это и обличили ео с изощренной жестокостью. Ходили слухи, что она травилась, проглотив обломанные острия тонких швейных иголок. Во всяком случае, знаменитый в городе хирург Андросов любил иногда прихвастнуть:

— Приволокли ко мне однажды, знаете ли, малютку с ангельским ликом, и, доложу вам, случай, достойный медицинского журнала. Три часа, как мясник и ювелир, работал и, представьте, спас.

Она деспотически повелевала отцом, и Чишихин трепетал перед дочерью, ради нее готовый на все.

Когда Тима пришел к Чишихину, вежливо поздоровался и сказал: "Порфирий Васильевич, вас просят в субботу в шесть часов на общее собрание жильцов", — Чишикин ехидно осведомился:

— Кто просит? Если Советская власть, то она мне уже могилу вырыла. Закрыли рестораны-то. А нас всех за порог, под метелку. Разве что в казарме солдатам пит в котелках подавать.

Разглаживая перед зеркалом послюнявленным пальцем брови и оглядываясь на Тиму через плечо, Чишихина угрожающе произнесла:

— Вы своим родителям, мальчик, так и передайте: голодать не намерена. А вот возьму и повешусь и в предсмертной записке укажу: большевики довели.

— Понятно, вьюноша? — спросил Чишихин. — Так что тяните дверь на себя.

Удрученный Тима пришел к Коноплеву и рассказал о первой своей неудаче.