Заре навстречу - Вадим Кожевников

А дома? Что Нуссбаум, этажи считать не умеет? НА главной улице штук пятнадцать трехэтажных. И из них пять или семь каменных. Торговая баня тоже каменппя.

Мясные ряды на базаре из кирпича сложены. Церкви тоже здорово построены: три деревянные, две каменные.

Мужской монастырь весь каменный, и даже забор из кирпича сделан.

В ппчупшском доме ворота железные с двумя чугунными, врытыми в землю тумбами.

Пожарная каланча, высокая, как колокольня, — такую построить тоже уметь надо.

В городском саду вокруг пруда все скамейки крашеные.

Не знает Нуссбаум так;ке дома в резных наличниках, с высоким крыльцом и перилами на балясинах, похожих на кринки. Во дворе этого дома, гоьорят, люк сохранился.

Лет сто тому назад разбойники в этом доме жили. Заманивали купцов, а потом как подшибут бревно, подпирающее люк, так тройка копей вместе с возтчом и всеми в псм сидящими в яму проваливалась. Разбойники купцов убивали, а трупы их по подземному ходу относили к реке. Но хуже, чем у них в Европе, людей грабили. Только наши разбойники на эти деньги ничего не построили. Зарыли куда-то клад, а потом друг друга поубивали, и никто не знает, где клад лежит. А то тоже можно было бы на него каменных домов понастроить.

Папа говорил:

— Сибирь моложе, чем Америка. Она еще себя покажет, какие в ней богатства есть. А раньше ее нарочно не обстраивали, чтобы ссыльным людям похуже жилось.

Не знает всего этого Нуссбаум, потому так и говорит.

Сибирь за то, наверное, больше всего и ругают, что сюда насильно людей ссылали. Вот мама сказала, когда первый раз здесь на небо взглянула:

— Боже мой! Какое низкое небо!

А сейчас что говорит? Когда возвращались с площади Свободы, с митинга, на котором Рыжиков объявил, что теперь у нас Советская власть, мама взяла папу за руки, прижала их к себе, подняла голову и сказала:

— Смотри, Петр, небо чистое, глубокое, бездонное!

Как хочется сделать всем людям что-то необыкновенно хорошее, как прекрасна будет теперь жизнь на земле!

Но папа потрогал бородку и тут же по обыкновению испортил маме настроение:

— Не сразу, Варепька!

Мама рассердилась и воскликнула:

— Без тебя знаю! Но сегодня я хочу быть просто самой счастливой.

Вот когда у Нуссбаума у самого будет революция, тогда он не станет подмечать только плохое, а научится радоваться хорошему у других, решил Тима и безбоязненно повел его в свой переулок, хотя в городе были улицы и переулки получше, чем тот, где жили Сапожковы.

Тима привел Нуссбаума прямо на задний двор.

— Это очень ужасное житье, — сказал Нуссбаум, разглядывая бараки.

Самыми бедными Тима считал Полосухиных. Опи встретили Нуссбаума приветливо.

Тима заявил:

— Вот германский человек хочет посмотреть, как самые бедные у нас во дворе живут. Только вы ему скажите, вас отсюда скоро переселят в хорошую квартиру, а то он совсем про революцию плохо понимает.

Полосухин убрал со стола тряпье, постлал вместо скатерти оконную занавеску. Фенечка принесла самовар от Редькиных и фарфоровую чашку для гостя.

Когда все уселись за стол, Полосухин откашлялся и кивнул головой на Тиму.

— Тимофей Петрович вам зря сказали, что мы бедные. По такому делу вам куда-нибудь в другое место шагать надо.

Нуссбаум развел руками и, уставившись на подвешенное к потолку корыто, в котором спал Ленька, сказал:

— Но я думаю, вы не очень богаты.

— Так ведь кто очень богат, сейчас тем плохо.

— Но так жить — собачий ящик.

— Конечно, тесновато, — согласился Полосухин.

— Вы революционер? — спросил строго Нуссбаум.

— Нет, я просто житель. Но с совестью. Вы не глядите, что старьем пока пробавляюсь. Оживится Россия — будем из нового пошивку делать. А пока обтрепалпсь сильно, вот и приходится.

— Вы оптимист!

— Что это?

— Ну, все видите приятно, хорошо.

— Так ведь куда человек глаза направляет, то и видит: один себе под ноги глядит — только грязь видит, другой вверх тянется — все ему солнышко, а сам, может, по колени в навозе. А мы глядим, куда люди идут, туда и мы.

— Вы, может, большевик?

— Нет, я только при своем деле — брючник, и все.

— А что вам дала революция?

— Как сказать? — задумался Полосухин. — Вот, скажем, приди ты, немец, ко мне раньше, да я бы тебя на порог не пустил: убили вы у меня старшего, — а теперь ты чай пз самовара у меня пьешь, потому не ты виноват, а твой император, кайзер. Теперь ты моей жизнью интересуешься, а я твоей. Как, мол, в Германии тоже не того, и картошки маловато, и насчет одежи слабо, значит, жалею.

— Мы богатая страна, — гордо сказал Нуссбаум.

— Пичугин, буржуй, тоже богатый, а я им не горжусь. Я горжусь тем, что его богатство к народным рукам прибрали. А чей буржуй богаче, это пустой разговор, зряшное хвастовство. Так думаю.

— Вы умный человек, — торжественно заявил Нуссбаум.

— А жена все дураком зовет, — улыбнулся Полосухин.

Когда возвращались, Нуссбаум сказал взволнованно:

— Ваш Полосухин — настоящий экземпляр человека. — Потом заявил горячо: — Я старый социал-демократ, но еще немного — и стану от таких людей большевик.

— А вы говорили, у нас раньше времени революция, — напомнил Тима.

— Это сказал сам Карл Каутский.

— Я такого не знаю, — сказал Тима. — А вот тот, который у вас в очках вместе с Марксом и Лениным на доске нарисован. Вы его слушаетесь?

— Это Либкнехт, очень горячий человек, как Ленин.

— Ленин вовсе не горячий! — рассердился Тима. — Он просто не хотел больше ни за что терпеть, чтобы люди несчастными были. Вот если бы не революция, Феня за старика скорняка замуж вышла бы из-за того, что деньги они ему должны были и есть им нечего было.

— Это кто Феня, такая, с глазами, как у наяды?

— Кто такая наяда?

— Ну, фея.

— Правильно, она очень красивая, — ответил Тима. — В самый день революции Коноплев пришел и освободил ее от свадьбы, и теперь она очень счастлива, а то наверняка бы утопилась в реке, если б замуж за скорняка вышла.

— Это великая баллада, — сказал Нуссбаум.

— Нет, это настоящая правда, — яростно возразил Тима, — и очень много разных других случаев было, когда, если бы не революцпя, людям было б очень плохо!

— Хорошо, — согласился Нуссбаум, — я становлюсь левым. Пусть будет тогда везде быстрее революция.

— Вот видите? — серьезно сказал Тима. — А вы наш город ругали. Он очень хороший.

— Нет, город ваш все-таки очень-очень плохой, — не согласился Нуссбаум. — Но ты не обижайся. Мы делали свои города многие сотнп лет. Их еще рабы строили. Наш капитализм старый, жестокий и заставлял на себя работать не только собственный парод, но и другие народы.

— У нас купцы тоже ой-ёй-ёй какие! Дома настроили, только мало, сказал горестно Тима, — всех туда не вселишь.

Нуссбаум задумался, потом проговорил:

— Ваша русская революция самая героическая и самая необходимая. Но сколько нужно ей труда — более тяжелого, чем странам европейским! Я снимаю перед ней шляпу. — Нуссбаум остановился и стащил с головы вязаный подшлемник. — Я буду просить Германа Гольца записать меня в красный батальон. Я останусь в России, чтобы узнать ее.

Отношения между пленными особенно обострились, когда германская армия начала наступление на Советскую Россию. Пленные славяне демонстративно бойкотировали немцев, многие даже вышли из красного интернационального батальона. Гольц жалобно говорил Сапожковой:

— Шовинизм — это чума, ею хворают даже приличные люди. Я не могу больше командовать батальоном, нужно славянина.

— Стыдитесь, Гольц! — горячо упрекала его Сапожкова. — Ведь вы коммунист.

— Я — да, но я знаю, что такое шовинизм. Это большая опасность, среди нас есть плохие, и не только Функ, а стало их еще больше после нового наступления Германии. — И мрачно заявил: — Таких надо сажать в тюрьму.

Некоторое успокоение внесло то, что Эсфирь начала проводить громкие читки газет, в которых печатались материалы о мирных переговорах с Германией, статьи и выступления Ленина.

Несколько раз на митингах у военнопленных выступали Рыжиков и Капелюхин.

Капелюхин долго стоял, не произнося ни слова, у стола, за которым сидели военнопленные, потом тяжелой поступью подошел к портретам, выжженным на гладко обструганных кедровых досках, остановился перед ними, долго молча смотрел, вытянулся на цыпочках, взялся руками за портрет Либкнехта и, оглянувшись, спросил:

— Может, снять его напрочь? Ведь немец, а?

Первыми вскочили и запротестовали немцы. Тогда Капелюхин протянул руки к ленинскому портрету и спросил глухо:

— Тогда, может, Ильича снять, раз вы не за интернационал, а сами по себе?