Заре навстречу - Вадим Кожевников

На самом видном месте висели большие портреты, выжженные на гладко обтесанных кедровых досках, — Маркса, Ленина и еще одного, в очках, незнакомого, про которого мама сказала, что это Карл Либкнехт и что он тоже революционер.

Конечно, Тима понимал: военнопленные сейчас вовсе не военнопленные, а такие же свободные люди, как и русские. Но все-таки он жалел их и одновременно испытывал чувство горделивого превосходс. тва. Ведь революция пока только у русских, а у них еще ни у кого нет.

Среди военнопленных были мастеровые. Одни, как Бугров, занимались скорняжным ремеслом, другие, как Полосухин, портняжили, третьи сапожничали.

По-видимому, они неплохо зарабатывали, получая заказы от горожан. Возле коек почти у каждого стояли лукошки с куриными яйцами, кринки со сливочным и топленым маслом, а на палках висели связки вяленой рыбы; в аккуратно сшитых мешочках хранились мука и крупа.

Но эти пленные не вызывали у Тимы особой симпатии. Ему больше нравились те из них, кто не чувствовал себя здесь счастливым и спокойным, кто нервничал, волновался и сердился на местных русских за то, что они не могут толком сказать, началась лп уже революция в других странах, и не опоздают ли они домой, чтобы сражаться там за свою революцию.

Кто сразу не понравился Тиме, так это высокий, жилистый, всегда подтянутый, щеголяющий военной выправкой офицер Генрих Функ, заносчивый, с брезгливой гримасой на бледном костлявом лице, подчеркнуто презрительно относившийся к солдатам.

Только один Функ носил военные медали и черный крест на шелковой ленточке. Говорят, он был храбрый офицер. В плену несколько раз пытался совершить побег, за что царское правительство приговорило его к тюремному заключению. Он был сыном баварского помещика, носил на пальце перстень с изображением черепа и костей.

Когда рабочие и красногвардейцы ворвались в тюрьму и стали освобождать заключенных, Функ заявил, что не желает принимать свободу из рук мятежников и предпочитает ждать в тюрьме прихода германской армии, чтобы получить освобождение только от нее.

Просидев упрямо в пустой тюрьме двое суток, он в конце концов вынужден был уйти. Поскитавшись по городу, явился в «Эдем». Немцам, которые сказали в ревкоме, что они считают себя коммунистами, Функ пригрозил:

"Мы вас будем вешать на русских березах, как только появятся первые солдаты оккупационной армии". Социалдемократам пообещал пожизненное пребывание за решетками из крупповской стали. Он нашел среди пленных покорных, запуганных солдат и, подчинив их себе, проводил с ними занятия шагистикой, учил даже штыковому бою, используя для этого палки от метел.

Больше всех Функ ненавидел солдата Германа Гольца. А пленные выбрали Гольца старшим над собой.

Был он на голову выше Капелюхина, хотя и уже в плечах, но такой же сильный. Гольц — шахтер из Рура.

Показывая Тиме тяжелые руки с въевшимися под кожу темными, словно пороховыми, угольными точечками, с нежностью говорил: "Немножко всегда с собой родной сторонушки".

Гольц объяснил Тиме: у нас тут много разных голов.

Одна голова хочет просто домой ехать, другая говорит:

нужно здесь русским помогать революцию доделать. Третья считает: без революции в Германии русской революции капут. Четвертая, как Функ, хочет убивать революцию и здесь и в Германии, но таких совсем мало.

Показывая на портрет Маркса, он спросил Тиму:

— Ты этого человека знаешь?

Тима, радуясь, что может блеснуть своими политическими познаниями, быстро отвечал:

— Это очень большой революционер и очень умный человек. Это он придумал, чтобы пролетарии всех стран соединялись, у нас так всюду написано.

Голъц торжественным голосом обратился к своим товарищам, потом пояснил Тиме:

— Я им сказал: русский мальчик узнал Маркса. Я им сказал: если тебя убьют буржуи, твоя кровь падет и на нас.

— Меня никто не убьет, — возмутился Тима, — зачем вы неправду говорите?

— Я сказал правду, — сердито произнес Гольц. — Когда буржуазия топит в крови революцию, она зверь.

— У нас есть Красная гвардия, она сама кого хочет утопит, — заносчиво объявил Тима.

— Вот я и говорю, надо в Красную гвардию —»

здесь, — заключил Гольц.

Обычно пленные очень внимательно слушали Капелю-, хина. Плечистый, коренастый, он говорил таким гулким басом, что казалось, голос его отдается эхом откуда-то из подмышек.

— Своя земля и в горести мила… Так вот, деньги и еду мы вам на дорогу обеспечим. Нам, товарищи, мировая революция во как нужна, а вы народ стреляный, своим поможете, а мы тут без вас как-нибудь перебьемся.

— Что ты говоришь? — возмущался Гольц. — Если русская революция пропадет, наша тоже пропадет.

— Это правильно, — соглашался Капелюхин.

— Надо интернациональный батальон имени Карла Маркса, слышишь? — горячо настаивал Гольц.

— То, что заграничный пролетариат будет за нашу революцию как за свою стоять, большая агитация для всех. Вот, мол, глядите, это и есть пролетарии всех стран — не на бумаге, а на деле. Но в мировом масштабе наш уезд значения не имеет, а мы при себе интернационал будем держать?! Без губернии такое решить не можем, — упорствовал Капелюхин.

— Бюрократия! — рассердился Гольц.

— Революционный порядок, — отрезал Капелюхпн.

— У пролетариата нет отечества…

— Ну нет, — перебил Капелюхин, — человек без родины — все равно что соловей без песни.

— У революции есть своя большая стратегия.

— Вот, вот, — радовался Капелюхин, — потому и дисциплина нужна строже армейской, а мы, уезд, за весь мир решать не имеем права.

— А ты, мальчик, как думаешь? — спросил Тиму Гольц.

Конечно, это очень лестно, когда с тобой советуются по поводу мировой революции. Но разве легко ответить?

И Тима, чтобы не осрамиться, напряженно припоминал папины слова. Помедлив, заявил:

— Нужно у Рыжикова спросить, он все знает, или, еще лучше, у Ленина. Скажите маме, она даже по телеграфу может спросить.

Гольц хлопнул Тиму по плечу, рассмеялся и сказал:

— Твой отец должен быть доволен, что у него такой сын. У меня тоже такой, даже два, — и печально добавил: — Но я их видел еще совсем маленькими, а теперь они, наверно, большие.

— Вот бы и повидал ребяток-то, — посоветовал Капелюхпн.

Черный вертлявый Мориц Нуссбаум любил гулять с Тимой по городу. Он заявил:

— Я буду писать дома книгу о России, мне нужно много наблюдать.

Но Тиме не очень нравились наблюдения Нуссбаума.

Шагая по доскам тротуара на главной улице, Нуссбаум говорил:

— Россия — бедная страна. Вашему городу триста лет. А у нас уже в средние века в провинциальных городах были водопровод, канализация, роскошные замки, дороги из камня, и не было таких ужасных помоек и сортиров, и людям, у которых нет домов, не позволяли жить в земле. Вы рано сделали революцию. У вас очень бедный капитализм. Очень плохо делать революцию, а потом доделывать за капитализм то, что он не успел сделать. Народ не будет доволен такой революцией. Народ всегда хочет много кушать, хорошо жить и меньше работать. А с вашей революцией надо еще больше работать. Я хочу, чтобы вы меня знакомили с бедными людьми, и хочу слышать от них правду.

Тима после слов Нуссбаума с тревожным беспокойством вглядывался в дома и улицы родного города. И никак не мог понять, что тут плохого.

Перед зданием городской думы почти целый квартал вымощен булыжником, конечно, под снегом сейчас его не видно. По что от него толку? Летом поедет по нему телега и гремит ободами на весь город, а сколько было случаев, когда кони ломали ноги, попав копытом в выбопну в мостовой! Нет, грунтовая дорога лучше. Правда, после дождя можно в грязи выше колен увязнуть. Но тем, кто ходит разутый или в броднях, тем ничего. Подумаешь, Нуссбаум говорит: людям нельзя в землянках жить! Не понимает он, поэтому так и говорит. Когда выогп начинаются, в высоких домах все тепло выдувает. А вот в землянке или в подвале тепло долго держится. Нуссбаум говорит: "Ад выдумали, не зная, что существует Сибирь.

Ваше лето короткое, как вспышка спички". Ну, уж это чистая брехня! Если б лето было у нас такое же длинное, как зима, то от жары вся тайга высохла бы. Кому нужно такое лето? А когда теплая одежда есть, разве холод человека возьмет? Да никогда! Вот Тима пошел с Костей я Кешкой в тайгу, и они маленько заблудились. Устали дорогу искать, выкопали лыжами яму в снегу, застлали дно еловыми ветками, легли в яму вместе с собакамгг, накрылись лыжами, чтобы вроде крыша была, прижались друг к другу и спали до самого утра. Даже очспь тепло было, потому что их снегом, как в норе, замело.

А дома? Что Нуссбаум, этажи считать не умеет? НА главной улице штук пятнадцать трехэтажных. И из них пять или семь каменных. Торговая баня тоже каменппя.