К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый, доверчиво открывавший чуткое сердце навстре­чу любви к знанию, бесконечно добрый, он, живя исключи­тельно на свои учительские заработки, ухитрился содержать и успешно «выводил в люди» четырех своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории одновремен­но в шести учебных заведениях, в том числе и в университе­те, вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной приветливости.

Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее ни времени, ни сил, не останавливаясь даже пе­ред трудностями составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко времени его знакомства с Невельским он уже был известен как ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на совре­менные политические вопросы.

– Милый дружок, – говаривал он Невельскому, – жизнь бьет ключом сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом, укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель первого нашего гражданского образования и первого законодатель­ства. На западе, отстаивая свою самобытность и свою госу­дарственность, нам приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша рус­ская культура должна поднять культуру кочевническую... Ра­боты, захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь прекрасна, потому что она – борьба. Без борь­бы нет жизни!.. Огорчения, неудачи закаляют.

Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекаю­щегося наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских действий, подвигов, в которых нуждается родина.

– Посмотри, голубчик, сюда! – и с этими словами Иван Петрович Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. – Курилы, Приморье, Амур – вот то, к чему должно, не мешкая, приложить руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом, укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже каркает, уже всячески кружит – приспособляет­ся. Народ наш чувствует и понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке, идя по стопам Ерма­ка. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из Якут­ска на Амур и основала Албазин – сильную крепость, дер­жавшую в подчинении всю Даурию.

– И что же, отдали ее? – живо спросил Невельской. – Почему не помогли?

– Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опаса­лись угроз маньчжур, а, должно быть, можно было и не бо­яться: плохо знали, что делается у них.

– А теперь не боимся? Конечно, не боимся, – поспешил успокоить себя Невельской.

– Русских, голубчик, мало...

– Войск? – недоумевал Невельской.

– Руководителей, – коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского в недоумении, оборвал разговор.

Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу задумывался. Вопросы накапливались.

Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный, в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и учиться...

Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной убедительностью доказывал, что наша мо­лодая литература, к которой с таким обидным пренебреже­нием относились оторванные от России, воспитанные ино­странцами образованные круги русских верхов, крепнет с каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и более совершенную, чем ино­странные образцы, форму.

Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг. Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом сравнения на этот раз служила басня «Воспитание льва» известного французского баснописца Флориана.

Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении дирек­тора вошел император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее вслушивался.

Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в ду­хе христианской кротости и любви к подданным явно при­шлось императору не по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления поставленных ца­рем нечестных начальников...

Однако суровые морщины на лбу императора разглади­лись и по хмурому лицу скользнула, не задерживаясь, едва заметная улыбка, когда лев из крыловской басни вознаме­рился отдать царевича-львенка на воспитание царю птиц – орлу. Когда же лев задал уже прошедшему науку ученому львенку вопрос: «Как ты свой народ счастливым сделать чаешь? – император весь превратился во внимание.

«У птиц недаром говорят, что я хватаю с неба звезды, – сказал с убеждением львенок. – Когда ж намерен ты правленье мне вручить, то я тотчас начну зверей учить вить гнезды...»

Видимо, не ожидавший такого оборота, император, давясь беззвучным смехом, выхватил носовой платок и, боясь уро­нить свое достоинство в глазах класса офицеров, не прощаясь и заплетаясь шпорами, поспешно вышел. За ним семенил Крузенштерн.

– Что это такое? Ты учился чему-нибудь подобному? – спросил царь в коридоре.

– Эта новость, ваше величество, именуется «история рос­сийской словесности». Заведена у меня и у сухопутных...

Наибольшее, однако, влияние на складывавшийся духов­ный облик Геннадия Ивановича Невельского оказало тесное его общение с молодым астрономом Зеленым. С этих пор Невельской перестал смотреть на астрономию как на какую-то прикладную расчетную науку, необходимую только для ориентировки на море и на суше. Уроки Зеленого будили мысль о беспредельности мироздания. Они учили о многове­ковой борьбе астрономии с астрологией, с этой таинственной наукой жрецов, с суеверными учениями ее, о тесной личной связи каждого человека с планетами и звездами, о замысло­ватых туманных предсказаниях гороскопов и их действитель­ной ценности...