Булочник и Весна - Ольга Покровская

С некоторых пор меня бессмысленно убеждать, что ангелов нет. Когда в навалившемся мраке я сел на ящик у чёрного хода и достал сигареты, мне позвонил Петя.

– Ты чего мне мозги мозолишь? – спросил он строго. – Влез в сознание и давишь на совесть! Обиделся, что ли, за утро? Ну извини! Я тебе искренне, как брату!..

Его трогательный упрёк был понятен мне. Я и сам отзванивал, если без видимой причины принимался настойчиво думать о ком-то из близких.

– Да нужен ты мне был! – отозвался я. – Мне Майя звонила – двадцать второго сентября в суд!

– А… Вот в чём дело! Ясненько, – сказал Петя, и голос его «нахмурился».

Он помолчал и спросил:

– Ну а ты-то чего? Возражаешь, что ли? Мало тебе двух лет тягомотины?

Я собрал все силы. Мне хотелось ответить предельно честно – чтобы Петя просёк мой «диагноз» и как-нибудь меня спас.

– Петь, я не приспособлен к таким вещам. Не могу сначала покреститься, а потом решить, что Христос был липовый, и поменять веру. И главное, никаких ниточек не остаётся. Если бы хоть Лизку она ко мне отпускала!

Это была малодушная реплика, да и не вполне правдивая, но она помогла. Петя сразу завёлся:

– Что значит «хоть бы отпускала»! А ты кто вообще есть? Вы с Майей в равной степени…

– Да в какой равной! У них Кирилл всё решает. А Майя ещё и запрещает ему звонить, потому что у бедного праведника от моих звонков может взорваться совесть!

– Значит, крайний у нас Кирилл? Это хорошо! – обрадовался Петя. – У меня как раз мама к нему собиралась. Её отец обычно возит, но уж ладно, найду время. И запишемся мы к нему последним номером, на вечерок, чтобы пообщаться без помех на тему его пропащей личности.

– И что это даст? – спросил я уныло.

Если бы не Петя, я бы не знал, что дружба, как и любовь, – вполне божественный водоём. В нём живут прекрасные рыбы – открытость души, вдохновение, самоотдача, словом, всё лучшее, что мы ещё можем в себе обнаружить. Поодиночке мы с ним так себе герои, но спевшись готовы спасти планету. Временно исцелённый, с глотком надежды из Петиной фляжки, я вернулся к своим баранкам.

В субботу и воскресенье, успокаивая в перекурах негодующую Маргошу, я помогал Моте обустраивать «зрительный зал». Мне и самому было любопытно – как-то примет бродячих артистов наше хлебное царство?

Помещение, где стоят столики, отделено от торгового зала подобием арки. В углу между аркой и стеной есть пространство, где в своё время я думал поставить камин, но так и не смог вписать его в бюджет. Там-то и были устроены нами крохотные подмостки. Мотя ухитрилась разместить на них два стула и позаимствованную в театре рыжую конторку, на которую можно было положить усталую голову, поставить лампу или стакан. Вокруг подмостков было брошено несколько ящиков – своеобразных осколков сцены, на которые актёры могли ступать в ходе представления.

Чтобы обособить «театр» от булочной, решено было закрыть часть арочного проёма ширмой с афишами. Мотька рисовала афиши сама – это были чёрно-красные плакаты, пахнущие свежей тушью. Их революционная стилистика будила в памяти речёвки Маяковского. Я усомнился было в их эффективности, но, когда пошли спектакли, признал: афиши оказались ровно такими, как надо. Мотин Гамлет звонко лупил стихом по душе, поросшей торгово-развлекательной плесенью.

Поначалу зрители были случайными. Кто-то, пусто глянув, шёл восвояси. Кто-то проталкивался поближе и замирал до конца перформанса. Кто-то говорил, что Мотька – это «Эдит Пиаф», а бывали и такие, кто спрашивал, чью партию мы поддерживаем.

Мотя не поддерживала никаких партий и вообще была чужда проповедей. На пару со временно протрезвевшим братом Юрой они проживали на дощатых подмостках куски из чеховских пьес, сцены из «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых» – всё, что успели в своё время перепробовать с Тузиным. Грандиозность репертуара, наложенная на немыслимую тесноту подмостков и отсутствие хотя бы минимальной дистанции между актёром и зрителем, производила эффект ближнего боя.

По вечерам, ко времени представления, в булочную стал набиваться народ. Имевшихся в наличии столиков категорически не хватало – пришлось накупить стульев и расставлять их перед выступлением вдоль стен.

Скоро у Мотьки появился фанат – худенький парнишка со стянутыми в хвост волосами. Была в его лице особая гармония. Разрез глаз, губы, подбородок и нос представляли собой печальные треугольники. Он оказался старомоден и после каждого спектакля протягивал Мотьке фиалку в белом горшке. Его фиалки были диковинные и всякий раз нового сорта – похожие на жасмин и на подснежники, на колокольчики, примулы и даже на маргаритки. Если б он знал, что у Моти нет своего дома и ей некуда деть эти горшочки, он, наверно, дарил бы ей не фиалки, а конфеты.

Мотя принимала цветы строго, без благодарности. Но всё равно паренёк был рад. Треугольники его лица расправлялись и становились лодочками, крыльями пагоды. Рассеянно задевая чужие плечи, он уходил.

Крохотный, трепещущий в ладони булочной Мотин театр был сделан из первозданных материалов – голоса, жеста, гнева, любви, слёз. И всё-таки чего-то мне не хватало в нём. От человека и от искусства, да что там – даже от хлеба мне хотелось разрешения «вопросов», а Мотины представления кружили в страстях, не указывая дороги к берегу. Мы даже поспорили с ней об этом.

– Тебе нужен ответ? – кипятилась Мотя. – А мне нужны слёзы! Мне чихать на проповеди, зато у меня есть Сергей Есенин! Пусть он не знает истин и навеки подшофе, но он написал про собачье горе, «покатились глаза собачьи» – помнишь? Можешь предложить что-нибудь, что больше спасает душу?

И правда, когда Мотю вызывали «на поклон», она любила прочесть что-нибудь из Есенина.

Что касается цели предприятия, заключавшейся в подбадривании Николая Андреича, приходилось признать, что она потерпела крах.

51 Хорошие новости

Однажды мне приснилось, что лето, на которое мной возлагалось столько надежд, – это книга, светлый потрёпанный том. Мне осталось листнуть несколько последних страниц. Я мусолю в пальцах их жиденькую толщину, не решаясь дочитать – вдруг и в них нет ни слова о моём счастье? И медлю, и мрак набегает, и пахнуло уже смертью из ельника, и вспученная глина вот-вот разомкнётся, чтобы затянуть меня во вращающуюся под пальцами гончара воронку.

В неясной тревоге я бродил по участку, заглядывал в новый терем. Прислонённые к стенам доски цепляли за рукава. А когда задувал ветер, дом говорил в голос. «Осень, осень», – шелестел изношенный полиэтилен, которым ещё весной мы с Ильёй укрывали брус. «Скоро, скоро», – шуршал по фанере надорванный рулон рубероида.

Ребята постелили пол, подбили потолок и собрали наконец дубовую лестницу. Теперь по надёжным её ступеням можно было взойти на верхнюю палубу и, приникнув к окну в Лизкиной комнате, единственному, из которого не виден пажковский комплекс, глянуть в синюю даль.

Но почему-то у меня всё никак не получалось переселиться под новую крышу. Наверно, я ждал, что осень сама вытолкнет меня из бытовки.

Лето переломилось однажды ночью. Проснувшись утром, я вышел на ступеньки и увидел: «виски» моего участка, где росли трава и хрен, поседели начисто. Тонкий, весь в лучистых морщинах лёд затянул ямки в глинистой почве. Похоже, я погорячился, выйдя курить в футболочке.

С чашкой кофе в ладонях, как с мини-обогревателем, я прохрустел к калитке и вышел на улицу. У забора Тузиных стояла их старенькая, брусничного цвета машина. Николай Андреич в шинели с болтающимся карманом порхал вокруг.

– Ну что, Костя? Пропели мы лето красное? – крикнул он, заметив меня. Я подошёл и, отлепив одну руку от чашки, пожал его холодную худую ладонь. Тузин шмыгнул носом и улыбнулся неискренне.

– Ну, как поживает ваша булочная? Как Мотькина самодеятельность? Хемингуэя, говорит, давать будет? – сказал он. – Было дело… В прошлом году на скорую руку зажарили два рассказика!

– Николай Андреич, почему не заходите? Мотя старается.

– А зачем мне эти жалкие лоскуты? – пожал он плечами. – Лоскутами сыт не будешь. А целое нынче не в чести. Время чипсов!

Я пожалел, что спросил.

– Вот вы, Костя, сидите в своей райской булочной, питаетесь Мотькиными иллюзиями. А у нас творятся мистические дела! Видели, что за стёклышки у них на куполе? Блеск галактического масштаба!

Тут было нечего возразить. На утренних и вечерних зорях комплекс посверкивал сотнями кровавых пенсне. Тузин оглядел чуждый мир, по ошибке пахнущий яблоками и флоксами, и с улыбкой ненависти заключил:

– Нет уже её, Костя, нашей земли. Вся вышла! Но вы не унывайте! Осваивайте социальные сети, развивайте бизнес, присматривайте другую жену! В конце концов, утрата некоторых вечных ценностей – это ещё не блокада Ленинграда и не ГУЛАГ.