Булочник и Весна - Ольга Покровская

Потихоньку двигалось к финалу старовесеннее лето. Николай Андреич вернулся с фестиваля тревожный и бодрый, захваченный мечтами, и, кажется, не заметил ни Ирининого пугала, ни сарафана, ни растёкшегося по деревне тумана нежных чувств. Он ждал добрых вестей, ждал, может быть, чуда. Это было видно по небывало доверчивому, почти детскому выражению его серых, с крупинками янтаря, глаз.

– Я знаете как решил? – объяснял он мне на вечернем досуге. – Не буду дёргаться. Уж пусть как Бог даст! Если после фестиваля ничего не изменится, то я это дело брошу. Пойду искать нормальную работу, как Ирина моя мечтает. Работать я, правда, не люблю и не умею, – улыбался он. – Но в крайнем случае вы ведь возьмёте меня к себе разгружать муку?

От Моти, которая время от времени забегала в булочную, я знал, что старый учитель Тузина действительно прибыл на фестиваль и видел спектакль и даже загадочно намекнул Николаю, что прощает ему ошибки юности и не исключает возможность сотрудничества. Решающего разговора, однако, не состоялось, – мэтр слёг с гипертонией.

И вот теперь Николай Андреич бродил, жевал петрушку, заглядывая то и дело в свой телефон – ловит ли сеть, нет ли писем?

Наконец, в первый августовский заморозок, он надел шинель.

Я шёл из леса с горстью подберёзовиков и увидел Тузина за забором. Он сидел, как старик, – в пальто посередине летнего дня, укрытый от солнца корявой яблоней, с початой коробкой конфет «Южный орех» в руке.

– А, грибник, это вы! Не проходите мимо! – оживился он, заметив меня.

Я открыл калитку с проволочкой вместо щеколды и вошёл.

– Как поживаете? Сладеньким не желаете угоститься? – спросил Тузин и, не вставая из кресла, протянул мне коробку.

Я мотнул головой – жуйте сами свои конфеты, раз вам лень пожать человеку руку – и, подвинув Иринину скамеечку для прополки, сел.

– Знаете, Друг, я тут стал грешить философскими размышлениями! – заговорил он, элегантно, как сигару, взяв в пальцы конфетку. – Как вы полагаете, что человеку остаётся, если он неудачник? Окончательный и бесповоротный?

– Застрелиться.

– Не говорите глупости. Застрелиться – это грешно. Всё ровно наоборот! Единственное, что остаётся такому человеку, – это жить праведно. Если ты праведно живёшь, ты как бы становишься не виноват в своих неудачах, и тебе легче. А что есть праведная жизнь? Праведная жизнь – это труд по переплавке невечного в вечное. А? Как вам такая формулировка? – И он отправил конфету в рот.

– Мне бы попроще, – сказал я.

– Попроще? Пожалуйста! – дожевав, согласился он. – Скажем, вот вы ненавидите кого-то – это невечное. А полюбили – и стало вечное. То есть переплавилось!

Я отвернулся и сорвал лист подорожника. Из ножки его потянулось несколько оборванных струн.

– Вот то-то! И я о том же! – обрадовался моему молчанию Тузин. – Мне Жанну Рамазановну простить полагается, а я, напротив, желаю зашвырнуть её на Северный полюс в босоножках! И мне полагается эту ненависть преобразовать в понимание и братское чувство! – Тут он упёр локти в колени и взялся за голову. Его лоб перерезали злые морщины. – И что обидно! Ведь я бы это запросто, если бы всё у меня сложилось. Знаете так, широким жестом с барского плеча: мол, прощаю всем! – И Тузин взмахнул рукой. – Но видите – не звонят мне, не пишут. Что тут скажешь? Дар прошёл мимо. Жизнь прошла мимо. А, Костя? Денег нет, любви нет, чести нет. А?

Я и сам порядочный нытик, но Николай Андреич побил все рекорды. Со скамеечки я поглядывал на его отчаявшееся лицо. Мне вдруг стало жалко его, как бывало жалко только Лизку и иногда родителей.

– А хотите, сгоняем куда-нибудь на выходных? – сказал я. – Возьмём у отца металлоискатель, найдём клад? Он нам карту даст, куда ехать. Или, хотите, на Волгу? Возьмём моторку напрокат…

– Да не нужен мне клад! – сказал Тузин с чувством. – Не нужны мне эти ваши таёжные маршруты! А ну вас, Костя! И на вас надежды нет! – вскричал он, махнув рукой. – Никого! Луна! Каракумы! – и, подхватив со стула конфеты, устремился в глубь сада, но далеко не ушёл. Шагов через пять раздался хлопок. Николай Андреич пошатнулся и замер.

Медленно, будто во сне, я поднялся со скамеечки и проследил решающий кадр: вот герой в предсмертном удивлении прикладывает ладонь к простреленному боку. Отнимает и смотрит – где же кровь? Ах, ошибка – нет крови! Карман шинели зацепился за яблоневый сук, взорвались старые нитки, но крови нет! Карманы не кровоточат.

Тузин поковырял распоротую, кое-где и «с мясом», ткань обмундирования и с недоумением взглянул на меня. Конфеты из коробки, всё ещё зажатой в левой руке, беззвучно выпадали на траву.

С того дня он переменился. Работы в летнем театре было не много. Он возвращался рано и, вытащив в сад шезлонг, ложился в тень. Ирина свистала мимо мужа с выражением яростного, искрящегося торжества и, судя по всему, никак не пыталась его утешить.

Как-то раз я угодил к Тузиным на чай с вареньем из ранних яблок, ещё не остывшим после варки.

– Яблоня, – объясняла Ирина, переливая в вазочку тягучий янтарь, – материнское дерево, женское. Кормилица, вроде коровы. Не то что эти эгоисты – сосна или дуб! Думают только о своей прочности. А посмотрите, какие у яблони хрупкие ветки и как они расположены – низко, некоторые почти у земли. Любая буря или снег могут их сломать. Зато они удобны для яблок!

– Карманы ещё рвать о них хорошо, – равнодушно прибавил Николай Андреич.

Он окончательно сросся со своим креслом и вставал теперь, лишь когда солнце вынуждало его искать новую тень.

Вечерами его вялое безучастие оживлялось до состояния меланхолии. Чтобы избыть её, Тузин шёл в дом и наваливался на рояль. Из окон брызгала музыка. В ней угадывалась красота, но несколько «поплывших» нот смазывали гармонию, как бывает смазан снятый на скорости кадр.

Однажды Петя позвонил мне и между прочим спросил:

– Интересно, с чего бы это наш гений сцены взялся за музыку? Невзгоды заели?

– А тебе что, со стройки слышно?

– Да нет. По телефону. Болтали тут как-то с Ириной, – нагло отозвался Петя и прибавил: – Ну долго-то за роялем он не протянет!

Меня взбесила самоуверенность, пускай и наносная, с какой он обмолвился о своих разговорах с Ириной.

– Протянет сколько надо, – огрызнулся я. – Он нормально играет. В пианисты только, извини, не рванул.

Я не понимал, к чему он заговорил об этом. Скорее всего, никакой причины и не было. Просто Петя, как всегда, нечаянно «глянул в воду». Музицирование Николая Андреича закончилось в одночасье, и самым драматическим образом.

В тот вечер я приехал с работы, и Илья, как всегда, закрыл за мной ворота, но что-то в движениях его, в наклоне головы и стремлении не встречаться со мною взглядом показалось мне настораживающим. Дикая мысль, что в моё отсутствие могли приехать Майя с Лизой, прострелила меня. Я велел Илье признаваться.

Он помолчал и, наконец осмелившись посмотреть мне в лицо, выдохнул:

– Костя, ты зашёл бы к Ирине!

К Ирине! Это ещё зачем? Но сколько ни тряс Илью, вразумительного ответа он мне так и не дал. С его слов выходило, что сегодня не без его, Ильи, участия в доме у Тузиных сложилась некая взрывоопасная ситуация. И надо сбегать узнать, не требуется ли помощь? Может, хоть Мишу забрать, поиграть с ним, пока они там не разминируются. Сам же Илья показываться Николаю Андреичу на глаза не может никак, поскольку виноват.

Учитывая всё вышесказанное, мне не очень-то хотелось заходить к Тузиным. Я решил, что пройдусь мимо окон, а там посмотрим.

Уже на середине улицы до меня донеслись раскаты шопеновского полонеза. Инструмент был плох, музыкант – неряшлив, и всё же Николай Андреич грохотал с чувством.

Войдя в незапертую дверь, я остановился на пороге гостиной. Сквозь громыхающую завесу музыки мне были видны вздрагивающая спина Тузина за роялем, диван с разбросанными клубками Ирининого вязанья и спасённый столик с тарелкой чёрной смородины.

Через пару мгновений Николай Андреич почуял меня спиной и, сорвав руки с клавиш, крутанулся на стуле.

– А, Костя! – воскликнул он в гудящей тишине. – Как раз думал про вас. Как поживаете?

Он, как всегда, был в рубашке с подвёрнутыми рукавами и серых глаженых брюках. Эта его трогательная форма одежды – заявление о непричастности к пене дней – всякий раз сбивала меня с равновесия.

– Что-то восточное есть в вашем Шопене, – заметил я.

– Это не в моём, это вот в его Шопене есть что-то восточное! – улыбнулся Тузин и, встав, положил ладонь на плечо инструмента.

– А может, всё-таки настроить? Знаете, может, если рояль поправить, это как-то скажется и на всей жизни?

– Нет-нет! – с напряжённой улыбкой возразил Тузин. – Тут не в настройке дело. Дека и другие проблемы. Это не чинится.

– А что ж вы мне голову морочили! Говорили, что сами не хотите!

– Ну а почему и не поморочить? Так ведь жить веселей! – улыбнулся Тузин. Тут взгляд его остановился и скользнул чуть левее. – Подобный обман – это шалость, сказка, – продолжал он слегка натянувшимся голосом. – Обман без далеко идущих планов, за ради веселья – это шутка называется. Верно, Ирина Ильинична?