Булочник и Весна - Ольга Покровская

Он глянул против солнца, туда, где светлел под лучами холм Старой Весны.

– Развели же вы дворянское гнездо! Я-то думал – она ко мне в машину, и вперёд, в райскую жизнь. А она вместо этого – бац, твой ультиматум дубль два. Мол, дай мне слово, что никогда не зайдёшь в деревню! Потому что, мол, у неё сын и ей перед сыном стыдно.

– И что же, не зайдёшь?

– Нет, конечно, раз обещал! – удивился он моему вопросу и продолжил: – Знаешь, а мне спокойно. Я чувствую, это не катастрофа. Просто пока не время. Всё своим чередом. Буду ездить на стройку – пусть видит меня и понимает, что я не прусь напролом, а уважаю её решения. А мы тем временем проект закончим – будут деньги. Уедем, куда захочет. Возьмём адвоката, чтобы он их по-быстрому развёл. Захочет свадьбу – будет свадьба. Купим ей машину классную. Всё, чего пожелает. Он же их не обеспечивал!

50 Дата казни

Мысли о Пете, Ирине и дважды несчастном Николае Андреиче, которому не везло ни в любви, ни в картах, занимали меня по дороге в булочную. А когда я добрался и вошел в кабинет, то забыл о них начисто, потому что мне позвонила Майя.

Сначала её голос не разбивался для меня на слова, а тёк сплошным весёлым ручьём. По будничному, приветливому его журчанию мне показалось даже, что сейчас моя жена, как раньше, попросит меня купить картошки. Этот «сбой в компьютере» длился несколько секунд, а затем я очнулся. Майя говорила, что прислала мне на почту информацию относительно грядущей бракоразводной процедуры. Двадцать второго сентября к трём.

Думаю, она намеревалась завершить разговор прежде, чем я пристану к ней со своей идеей фикс – зазвать их в деревню. Но я оказался резвей и успел спросить напрямик: когда ко мне отпустят Лизу?

– Я не знаю, это как там у Кирилла с работой будет, – отозвалась она. – Если мы никуда не поедем…

– Так решайте уже!

– Мы решим, – сказала Майя выдержанно. – Только, чур, все переговоры со мной. Кириллу не звони ни в коем случае, а то он умрёт от разрыва совести!

– Уж поскорее бы! – сказал я от души. Но Майя больше меня не боялась. Лукавым голосом, кажется, и с улыбкой, она произнесла:

– Костя! А можно вопрос? Ты уверен, что мы тебе прямо так уж необходимы? Ты вообще-то смотришь вокруг? Помнишь, девятого мая девочка в гимнастёрке так поглядывала на тебя преданно! Ты с ней разве не дружишь?

Мотины забегания в булочную вряд ли тянули на «дружбу», и всё-таки я не смог ответить на вопрос Майи решительным «нет», а сказал, что перекинуть меня со своей совести на чужую им с Кириллом всё равно не удастся. Ваши проблемы останутся вашими проблемами. До свидания. Всего наилучшего!

– Так смотри, двадцать второго! – весело напомнила Майя и отключилась.

Ещё какое-то время – не знаю сколько – я глядел на буроватые ветки тополя в окне, а когда обернулся, у меня слегка перехватило дыхание.

Не в гимнастёрке, правда, а в джинсах и клетчатой рубашонке в дверном проёме стояла Мотя. Ухватившись одной рукой за косяк, она тихонько елозила на роликах и смотрела на меня «поджав уши».

– Ну давай уже, заруливай, паркуйся! – сказал я не без досады.

Ободрившись приглашением, Мотя вкатилась в кабинет и скромно притормозила возле стола. Я видел: ей хотелось спросить, что это за драматический диалог я вёл и, главное, с кем, но она сдержалась.

– Я по делу! – напустив на лицо серьёзность, сказала Мотя. – Видел, что с человеком творится?

Я уставился на неё, не соображая. Двадцать второе сентября – как день начала войны – перешиб мою способность к восприятию речи.

Сняв ролики и забравшись с ногами в кресло, Мотька положила на колени рюкзак и извлекла из него полированную полочку, показавшуюся мне знакомой.

– Это пюпитр от рояля! – сказала она. – Николай Андреич пришёл сегодня в театр с пюпитром! Вот, говорит, это всё, что от меня осталось.

– А!.. – кивнул я. – Ну ясно.

– Ясно, что человек пропадает! И всюду – грязная безучастность! Равнодушие – это самая грязная грязь! – с неожиданным пафосом заключила Мотя и ткнула пюпитр обратно в рюкзак.

– Ну а на фестивале почему не вышло? – спросил я, через силу отрывая мысли от «даты».

– Потому, – хмуро сказала Мотя. – Отработали убойно. Зал лежал! Этот учитель его, Антон Семёнович, прямо расчувствовался, сказал, мол, есть предмет для разговора. Я думала, всё, конец скитаниям, сейчас старикан возьмёт нас под крыло. А на него, прикинь, гипертония навалилась! И всё – он уже не появлялся. Жанка обратной дорогой всё Николая Андреича по плечу хлопала. Мол, где ваши контракты, Станиславский?

– Ну а если понастойчивей? – сказал я. – Ну, там, самому о себе напомнить?

– Ты чего! Он не сможет! – возразила Мотя с благоговением, как будто в этой-то щепетильности и заключалось главное сокровище Тузина. – Да и потом, теперь он уже сдался, – прибавила она хмуро. – Он просто сдох! И вот в связи с этим у меня появилась мысль, как нам его выручать, – сказала она и подняла на меня решительный взгляд. – Хотела спросить: ты как, помогать будешь?

Мне сделалось вдруг весело и наплевать – как с горя напившемуся. Я подумал: раз Майе ничего от меня не нужно, разумеется, я буду помогать Моте! Буду помогать Николаю Андреичу и всем, кто готов взять с меня хоть шерсти клок! А чем, скажите, мне ещё заняться?

– Ну валяй, рассказывай! – сказал я. – После двадцать второго сентября я совершенно свободен.

– Это поздно, – возразила Мотя, приняв мою шутку всерьёз. – Нам бы вот прямо сейчас!

Слазив под стол за роликами, Мотя обулась, и мы вышли через чёрный ход во дворик. На локте у неё, пониже закатанного рукава, темнела шикарная корка запёкшейся крови – как в детстве. Я спросил, где она грохнулась. Но Мотька только мотнула головой и, усевшись на ящик, приступила к изложению плана спасения Тузина.

– С Рамазановной бороться бессмысленно, – сказала она. – За неё – пролетариат. Она наших халтурой снабжает. У нас теперь в театре типа аниматорское агентство. Свадьбы, днюхи – всё путём, и все довольны. Какое ещё искусство, когда жрать нечего! Так что нет, народ революцию не поддержит. Нам нужен новый независимый театр! Свободный от цензуры потребителя!

Я ожидал от Моти всякого и тем не менее был обескуражен.

– Ребята, вы меня переоцениваете. Что я вам, «Макдоналдс»? Мы – маленькая пекарня, нам бы выжить. Билеты на самолёт ещё ладно. Но театр я не потяну.

– Потянешь! – уверенно возразила Мотя. – Финансовых затрат – ноль. Можем мы у тебя в зале установить подмостки, такие же, как девятого мая? Небольшое возвышение, пять-шесть квадратов – больше и не нужно. В углу, напротив столиков! Будем с Юркой давать куски из наших спектаклей. Просто чтобы дух боевой поднять, понимаешь? Я хочу, чтобы Николай Андреич знал: мы с ним крутые! Мы можем высказаться даже на минимальном пространстве! А там обязательно что-нибудь придумаем. Главное – не закиснуть в пору невзгод. Что скажешь?

– А шум? – спросил я. – Это ж всё-таки булочная. Народ за столиками, касса пищит.

– Не боись! – возразила Мотя. – На то мы и артисты, чтобы завоёвывать зал. Замрут – не пикнут! Ты только назови время, когда народ идёт хороший. И попиарить, конечно, надо это дело подручными средствами.

Мотины наивные планы развеселили меня. Пустыня и смерть, лёгшая вокруг после Майиного звонка, как будто ослабила хватку. Ну а что, в конце концов, не наивно – строить дом в расчёте, что кто-то там соизволит приехать?

– Ну ладно. Я тогда домой, мне ещё текст зубрить! – улыбнулась Мотя, почуяв моё одобрение.

Я сказал, что провожу её.

Пыльно и солнечно было на улице. Пахло приветом из сентября – разбитым где-то арбузом. На земляной дорожке Мотина скорость снизилась. Скребя по высохшей глине, она подкатила к калитке и, взявшись за колышек, остановилась:

– Представляешь, наша хозяйка раньше сдавала каким-то азиатам. Так Юрка спать не мог. Как приехали сюда – ему кинжалы стали сниться, черти. Свалил к подруге.

За кустами красного шиповника старые брёвна спеклись в маленький дом. Мне вспомнилась съёмная квартира, где навещал меня «демон времени».

Мотя внимательно посмотрела мне в лицо и спросила:

– Хочешь воды?

Мы вошли во дворик, заросший крапивой и одичавшими цветами. На крыльце она переобулась из роликов в шлепанцы и вынесла мне большую коричневую кружку с щербинкой. Вода была кипячёная, успевшая за день пропахнуть старым бревенчатым домом. Я вспомнил, как после разрыва с моими почти не чувствовал запахов – ничего, кроме бензина. Теперь пахло всё. Не знаю, как сказать. Эта пыльная улочка и чашка воды пахли острым несчастьем жизни, её невечно стью.

Глотнув воды, я сказал Моте, что буду ждать её с подробностями нашего нового проекта. Прощаясь, мы расцеловались по-студенчески, и я был рад, что между нами мелькнуло что-то беззаботное, любовно-лёгкое. Жаль только обманывать Мотю – я ведь знал, что после развода рассыплюсь в пыль.