Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

Общие контуры преобразований были известны только Александру и его секретарю и держались в тайне; даже самые близкие люди из окружения царя не представляли размаха задуманных реформ. Аракчеев, разгневанный подобным недоверием, решил громко хлопнуть дверью и подал царю прошение об увольнении от должности военного министра. Александр просил его остаться, но, по его же словам, «личное честолюбие, мнимо затронутое, восторжествовало над чистейшей преданностью» гатчинского капрала. 1 января 1810 года, вновь очутившись в Грузино, Аракчеев написал на прокладных листах напрестольного евангелия домовой церкви: «В сей день сдал звание военного министра. Советую всем, кто будет иметь сию книгу после меня, помнить, что честному человеку всегда трудно занимать важные места государства».

Бог не благословил начинаний Сперанского, они начались с частностей и частностями же ограничились. 1 января 1810 года состоялось первое заседание Государственного совета. Александр произнес речь, в которой настаивал на необходимости «ограничить произвол нашего правления». Впрочем, «конституционность» нового государственного учреждения свелась к тому, что в высочайших указах появилась фраза «вняв мнению совета», которая год назад показалась бы кощунством и оскорблением величества. Была более четко определена компетенция каждого из министерств. Однако министры по-прежнему не несли ответственности, а следовательно, и не обладали подлинной властью, которая сосредотачивалась в руках царя. Усиление роли и значения Сената, путем разделения его административных и судебных функций и введения туда выборных представителей от дворянства вызвал такое сопротивление в Государственном совете, что, несмотря на одобрительную резолюцию царя, Сперанский сам же посоветовал государю отсрочить эту реформу. К преобразованию губернского управления не было и приступлено. Работа по кодификации российских законов, с которыми Сперанский был знаком плохо и заведомо считал их варварскими, ограничилась переводом на русский язык наполеоновского Гражданского кодекса и перепиской с французскими законоведами. В 1810 году о новом кодексе было публично упомянуто в первый и последний раз. Сперанский, к несчастью для него, был творческой натурой и в любом деле предпочитал творить новое, чем обрабатывать старое, он был художником в сфере государственного управления, что совершенно противопоказано государственному деятелю. Поэтому, по словам его биографа, М.А. Корфа, «все… осталось только на бумаге и даже исчезло из памяти людей, как стертый временем очерк смелого карандаша».

***

Князь Волконский, вернувшийся из Парижа, куда он ездил по поручению царя, рассказал о любезном приеме, оказанном ему Наполеоном и, между прочим, поведал, как император разрезал за десертом яблоко и, протянув половину его князю, сказал, что мир, подобно этому яблоку, должен принадлежать Франции и России.

— Сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а там придет охота взять и другую, — заметил Александр, выслушав Волконского.

В 1809 году Наполеону и в самом деле стало казаться, что он близок к всемирному владычеству. Огромная Французская империя своим северным крылом нависала над границами России, а южным бросала тень на Балканский полуостров. Князь Куракин писал Александру из Парижа: «От Пиренеев до Одера, от Зунда до Мессинского пролива все сплошь — Франция».

В сознании собственного могущества Наполеон готов был распоряжаться уже не светскими тронами, а престолом самой Римской церкви.

Даже на вершине славы он так и не утолил ревнивой зависти к духовному всемогуществу религии: «Души людей священники берут себе, а мне оставляют трупы». Всегда стремился подчеркнуть самодостаточность своей власти: при короновании нетерпеливо вырвал императорский венец из рук папы и сам возложил на себя. При случае с завистью заметил Александру I: «Вы одновременно император и папа[75] — это очень удобно». Впрочем, неосторожные попытки обожествления Наполеон резко обрывал. «Прошу меня не сравнивать с Богом. Подобные выражения так странны и неуважительны ко мне, что я хочу верить, что вы не думали о том, что писали», — заявил он морскому министру адмиралу Декре в ответ на его льстивое уподобление. И все же думал об этом без иронии: просто как о нереальном деле. В день своей коронации пожаловался: «Я пришел в мир слишком поздно: теперь уже нельзя сделать ничего великого. Конечно, моя карьера блестяща, мой путь прекрасен. Но какое же сравнение с древностью! Там Александр, покорив Азию, объявляет себя сыном Юпитера, и, за исключением матери его, Олимпии, которая знает, в чем дело, да Аристотеля, да нескольких афинских педантов, весь Восток верит ему. Ну а если бы я вздумал себя объявить сыном Бога-Отца и назначить благодарственное богослужение по этому поводу, то не нашлось бы такой рыбной торговки в Париже, которая не освистала бы меня. Нет, в настоящее время народы слишком цивилизованны: нельзя ничего сделать!»

Его разногласия с папой Пием VII начались по вполне мирскому поводу. В письме от 7 января 1806 года, в котором Наполеон называл себя «покровителем Святого престола», он предписывал папе присоединиться к континентальной блокаде и закрыть гавани Папской области[76] для английских кораблей. Пий VII отвечал, что предпочел бы держать в этом вопросе нейтралитет. Однако это не устраивало Наполеона. По его приказу в феврале 1808 года французские войска заняли Рим, а 17 мая 1809 года появился декрет Наполеона, объявлявший, что Рим и все владения папы отныне присоединяются к Французской империи. Таким образом светская власть папы над Церковной областью упразднялась.

В день, когда этот декрет вступил в силу (10 июня), Пий VII отлучил Наполеона от Церкви. В ответ на это, по приказанию французского императора, жандармский отряд генерала Раде захватил Рим и увез папу сначала во Флоренцию, оттуда в Турин, затем в Гренобль и, наконец, в Савону. Над ним установили строгий надзор. Терпеливо перенося скудость окружавшей его обстановки, Пий VII проводил большую часть времени в молитве. Несколько раз он решительно отвергал назойливые предложения поселиться в Париже, в архиепископском дворце, с ежегодным содержанием в два миллиона франков, говоря, что не примет ничего от человека, который беззаконно захватил владения Церкви. Единственной льготой, которой пожелал воспользоваться гордый старец, было позволение беспрепятственно покидать свои комнаты для того, чтобы служить обедню в расположенной рядом часовне.

Наполеон во всеуслышание заявлял, что не посягает на духовную власть папы. Однако позднее, на святой Елене, он признался в своих тайных замыслах: «Я надеялся управлять папою, и тогда какое влияние, какой рычаг для власти над миром! Я вознес бы папу безмерно… окружил бы его таким почетом и пышностью, что он перестал бы жалеть о мирском; я сделал бы из него идола; он жил бы рядом со мной. Водворение римской курии в Париже имело бы важные последствия… Париж сделался бы столицей христианского мира, и я управлял бы религиозным миром так