Переворот - Иван Кудинов

А Петербург встретил их пасмурной и ветреной погодой.

Гуркин помнит, как в один из таких ненастных дней он долго шел по Университетской набережной, потом долго стоял напротив громадного и несколько мрачноватого, как ему тогда показалось, здания Академии, не решаясь не только открыть массивно темнеющую, с медной отделкой дверь, но и приблизиться к ней… Он стоял на сквозном ветру, зажимая под мышкою папку с рисунками, и два сфинкса, как бы охранявшие спуск к Неве, надменно и холодно взирали на него с высоты… И так ему захотелось в тот миг оказаться дома, в привычном кругу знакомых и близких, с головой окунуться в мир повседневных дел и забот, так захотелось, что он даже застонал тихонько и стиснул зубы, сознавая тщету сиюминутных желаний. Нет, пет, все это не сон, а явь — и эти надменно-загадочные сфинксы, и это громадное здание Академии, куда он стремился за тысячи верст, это здание — словно крепость перед ним, которую надо во что бы то пи стало взять. И тогда он, собравшись с духом, шагнул к массивной дубовой двери, рванул ее на себя — и вошел в просторный академический вестибюль…

Но тут последовательный и плавный ход его воспоминаний был прерван голосом судебного следователя, который почти полгода вел «дело Гуркина»: «И вам удалось поступить в Академию?»

Гуркин вздохнул и помедлил, словно возвращаясь из прошлого в настоящее — увидел перед собой мольберт с обезображенным на нем холстом, в грязно-серых неровных пятнах грунтовки, и обнаружил вдруг, что все еще держит в руке мастихин… Нет, ему не удалось той осенью поступить в Академию. «Об этом я уже говорил, — подумал Гуркин. — Говорил и о том, как принял и обласкал, можно сказать, усыновил меня Иван Иванович Шишкин — такое счастье выпадает не каждому!» Полгода прожил он рядом, вместе с великим пейзажистом, но эти полгода — равны целой жизни. Тогда он жил будущим, верил в него, считал, что все большое, главное — впереди. А сегодня? Что происходит с ним сегодня? Гуркин взглянул еще раз на злополучный холст, положил мастихин, вышел из мастерской, плотно притворив за собой дверь. «А сегодня, — мелькнула мысль, — будущее ушло от меня, как уходит из-под ног почва…»

Он постоял на крыльце. День разгорался жаркий. И гора Ит-Кая, точно конь с разметавшейся по ветру гривой, вся в солнечных бликах, показалось, придвинулась еще ближе и подставила свою спину: садись! Гуркин улыбнулся с грустью, глядя на близкую гору, спустился с крыльца и пошел через сад к юрте, думая: «Надо жить. И работать».

Казалось, два духа поселились в нем: один рвался к работе, видя в ней спасение и единственный выход из тупика, а другой не видел выхода и не знал, что делать и как быть.

А тут еще приезд брата Степана с доктором Донцом перевернул все окончательно, добавил сомнений, подлил масла в огонь.

Они приехали под вечер, запыленные, усталые и чем-то сильно встревоженные. И пробыли совсем недолго. Спешили. Опасались долго задерживаться. Гуркин понял, что дела их, как видно, совсем неважные. Тревога и опасения передались и ему.

— Что, — спросил он, — совсем худо?

— Хуже некуда, — признался Донец. — Потому и заехали. Решили предупредить.

— Меня?

— Да, вас. Обстановка изменилась и отнюдь не в нашу пользу. И оставаться нам здесь нельзя.

— Но я тут при чем? — возразил Гуркин. — Меня оправдали и освободили. И я теперь отошел от всякой политики. От всякой! — повторил он, будто самого себя пытаясь в этом убедить. — Живу дома. Работать вот начинаю…

— Работа — это хорошо, — согласился Донец. — Но слишком круто повернулись события. Большевики опять зашевелились — и здесь, в горах, и в степном Алтае… Повсюду.

— Отряд Огородникова снова объявился, — добавил Степан. — На днях он изрядно потрепал дивизион Кайгородова. А неделю назад в Черном Ануе прапорщик Залесский нарвался на засаду партизан и едва ноги унес.

— Какой Залесский? — вскинул голову и посмотрел на брата Гуркин. — А-а… — вспомнил и, поморщившись, махнул рукой. — Ни Залесский, ни Кайгородов меня больше не интересуют.

— Речь не о них, Григорий Иванович, — сказал Донец. — Положение такое сейчас, что оставаться в Аносе вам небезопасно.

— Что же делать?

— Подумайте.

— Выходит, нынче мне и в родном доме жить нельзя?

— Выходит, что нельзя. Вам, Григорий Иванович, лучше уехать.

Ночью не спалось. Душно было. Гуркин ворочался, издыхал. И думал мучительно и тяжело об одном и том же: что делать, как быть? Ясно было одно: оставаться в Аносе нельзя. И он после долгих раздумий принял в эту ночь для себя решение… Легче от этого, однако, не стало.

— Ты почему не спишь? — придвинулась и шепотом спросила жена. — Ворочаешься, вздыхаешь… Болит что-нибудь?

— Болит, — признался он. — Душа болит.

— Господи, Григорий! — прижалась она к нему. — Да что же происходит? Страшно мне чего-то. Как бы опять беды не вышло.

— Успокойся. Никакой беды не случится. Все будет хорошо.

— Да что же хорошего? Где же хорошо-то, если все идет наперекосяк. А этих… доктора и Степана я и к дому близко не подпущу больше, — пригрозила вдруг. — Смута от них одна — и только. Ох, Григорий, устала я, если бы ты знал, как я устала!

— Знаю, — обнял он неловко жену, отвыкше целуя, и жалость к ней, вина перед нею отозвались в душе острой болью. — Ты меня прости, — сказал он тихо. — Насулил я тебе много всего, да мало хорошего дал… Прости.

— Христос с тобой, да разве я обижаюсь. И что это ты, будто прощаешься?

— Ничего, ничего, — все так же тихо и глухо он говорил. — Потерпи немножко. Вот наладится жизнь… И тогда мы опять будем вместе.

— Как вместе? — не поняла она и слегка отстранилась. — А разве сейчас мы… — И вдруг умолкла, догадываясь. — Неужто опять уезжаешь?

— Так надо.

— Кому надо?

— Мне, тебе, всем нам.

— Господи, когда же это кончится?

— Теперь уже недолго… Потерпи.

— И куда же ты теперь? — спросила, помолчав. — Опять в Улалу?

— Нет, в Улалу нельзя.

— Куда же?

Он вздохнул и ответил не сразу:

— Поеду пока в Монголию…

— Куда? — удивилась она и даже приподнялась. — Господи, там тебя еще не было! Чего ты забыл в Монголии?

— Пойми: так надо. Так будет лучше.

— Где мне понять, — обиделась она. — Всю жизнь не могу тебя понять. Да и сам-то ты много ли себя понимаешь?

— Может, и права ты, — не стал он спорить. — Иногда самого себя труднее понять, чем других. Может, и так. — Помедлил он и признался: — Знаешь, я хочу взять с собой Василия и Гену.

Марья Агафоновна замерла, полусидя в постели, и он почувствовал, как напряглась она вся и даже перестала дышать. Потом лицо ее, смутно белевшее в темноте, дрогнуло и придвинулось еще ближе.

— Это кто ж тебя надоумил?

— Никто. Сам решил.

— И думать об этом не смей!..

Гуркин попытался убедить жену в разумности и необходимости такого решения, но Марья Агафоновна и слушать не хотела:

— Не дам.

— Да ты подумай хорошенько.

— И думать не хочу. Нет и нет!.. Тогда и он сорвался, вышел из себя:

— Ну, если так, вот тебе мое последнее слово: сыновья поедут со мной. Здесь я их не оставлю. Мало ли что… Все!

Марья Агафоновна всхлипывала и причитала:

— Да что же это делается? Погубим детей. Господи, образумь ты его, дай сил и разума…

Утром она выглядела усталой, но спокойной. Словно вместе с ночной тьмой исчезли, растаяли сомнения и страхи.

— Когда уезжаешь?

Сказать «уезжаете», наверное, язык не повернулся, а может, надеялась, что передумает он и оставит сыновей дома. Григорий Иванович ответил, избегая взгляда жены:

— Будем собираться.

Вот и все. Новый день втянул ее, как и всегда, в круговорот нескончаемых дел и забот — и она ушла в них с головой. Григорий Иванович, напротив, был выбит из привычной колеи… Все валилось из рук. И в мастерскую вошел он в это утро с тяжелым и смутным чувством. Постоял у мольберта, затем снял подрамник с холстом, с которого счистил вчера, убрал неудавшийся пейзаж… Странно, как будто и не было ничего. Взял со стола старую колонковую кисть, потрогал пальцами и слегка развел жестковато-упругие волосяные концы. Двадцать лет он хранит эту кисть, как амулет, как дорогую память о великом своем учителе…

А может, не он ее хранит, а она, эта кисть, хранит его и спасает в трудные минуты? Гуркин вздохнул и положил кисть на место, подумав: «Надо взять ее с собой непременно. Теперь мне без нее нельзя…».

Потом он взял со стола блокнот и полистал его, разглядывая рисунки и наброски, сделанные нынешней зимой и весной в бийской тюрьме. Знакомое лицо глянуло с одной из страниц гневно, и Гуркин как будто услышал въяве неуступчиво-твердый и жесткий голос: «Идти на примирение с теми, кто в трудную пору ножку подставил Советской власти? Никогда!»