Переворот - Иван Кудинов

И перестал, в конце концов, требовать исчерпывающих сведений. Так и шло. Цифры, цифры… А что за цифрами?

Вот Алтайская губерния: в сводке за 17 февраля 1919 года крупный и аккуратный «0»; за 24 февраля- «3»; через неделю — снова «0»; а дальше: «4», «0», «4», «0»… Енисейская губерния — сплошные «двойки». А в Уральской области, как и в Уфимской, круглые «0».

Попробуй себе составить ясное представление об истинном положении дел! В конце концов, министерство внутренних дел вынуждено было отказаться от этой затеи с пятибалльной системой.

Все-таки Пепеляев больше доверял очевидным фактам, личным впечатлениям, встречам и беседам с людьми, знающими положение на местах не понаслышке, чем этим еженедельным цифровым сводкам, составлявшимся нередко наобум, с потолка.

Особенно запомнилась министру встреча со своим давним знакомым поручиком Любимцевым, начальником милиции Бийского уезда, где в пору еще довоенную Пепеляев жил и работал преподавателем женской гимназии… Потому и встреча со старым приятелем была желанной, дружеской, и разговор получился непринужденным и доверительным.

Пепеляев интересовался нуждами и возможностями уездной милиции. Нужды, как и следовало ожидать, превышали возможности. И главное, на что сетовал поручик Любимцев — это малочисленность милиции.

— Да, да, — поддержал его Пепеляев. — Об этом я уже говорил адмиралу, и он согласен… Скажите, — не преминул министр поинтересоваться и «детищем» своим, — а как у вас с формированием дружин самообороны?

Любимцев повел плечами и протяжно вздохнул.

— Откровенно, Виктор Николаевич?

— Конечно. Меня интересует правда. Любимцев опять вздохнул.

— Правда, Виктор Николаевич, такая: плетью обуха не перешибешь.

— Вон как! — удивился Пепеляев. И после паузы спросил: — А скажи мне, Василий Лукич, только откровенно: как сельское население относится нынче к существующему строю?

Любимцев помедлил с ответом:

— По-разному, конечно. Некоторые одобряют, поддерживают…

— А некоторые? Любимцев опять помедлил:

— А некоторые… в большинстве своем относятся враждебно. Это я вам как на духу. Больше того скажу, — понизив голос и слегка подавшись вперед, продолжал: — больше того скажу вам, Виктор Николаевич: массы не заслуживают никакого доверия.

— Так-таки и никакого?

— То есть — абсолютно никакого! Как на духу…

Пепеляев несколько даже растерялся от столь напористой и демонстративно-обнаженной откровенности поручика.

— И что же вы предпринимаете?

— А что предпримешь? — вздохнул поручик. — Арестовываем, конечно. Наказываем. Вплоть до расстрела. Но… арестуешь одного, а там, глядишь на его место несколько новых врагов: сват, брат, кум, сосед и прочие.

Пепеляев слушал, мрачно глядя в одну точку.

— Значит, и прочих следует арестовать! Свата, брата, соседа…

Любимцев покачал головой и горестно усмехнулся:

— Всех, Виктор Николаевич, не арестуешь.

Признание поручика Любимцева не то чтобы открыло глаза министру на «внутренние» дела Сибири (Пепеляев и до этого знал о сложностях сибирского тыла), но как бы напомнило еще раз об этом и подтвердило мысль о явной недостаточности предпринимаемых мер. Однако другими возможностями министерство внутренних дел не располагало А военному ведомству было не до того…

Летом девятнадцатого года приказом верховного правителя генерал Гайда был «уволен в отпуск по болезни». Формулировка звучала более чем странно и даже издевательски. Двадцатисемилетний Рудольф Гайда отличался отменным здоровьем, и на дюжей широкоплечей фигуре его любой мундир казался тесным. Никто и не поверил в его болезнь. Да и сам Гайда отнюдь не намерен был скрывать истинных причин своего увольнения.

— О! — театрально вскидывая руки, восклицал он в кругу близких ему и сочувствующих людей. — Такой близорукости и слепоты не ожидал я от адмирала. Хотя, про правде сказать, январский случай меня поразил. Помните? Если бы не тот, январский, приказ адмирала, сегодня мы не торчали бы здесь, а находились в Москве… Да, да, в Москве! Разве это не ясно? О! — скрипел зубами Гайда, и крупное удлиненное лицо его, с набрякшими скулами багровело, яростной чернотой наливались глаза. — Помните, как он сорвал тогда наступление на Вятку? Снял мою армию и приказал отвести в тыл… Какой момент был упущен! О!.. — стонал Гайда, тот самый Гайда, который недавно еще рьяно поддерживал адмирала и вместе с хитроумным «финансистом» Михайловым был одним из вдохновителей и подстрекателей ноябрьского переворота, а теперь костерил и поносил верховного на чем свет стоит. — Нет, господа, вы помните, как это было? Левое крыло большевистского фронта предельно ослаблено переброской основных сил на другой фронт, самое время ударить но этому флангу, прорвать его и двигаться на Вятку, а потом на Котлас и Вологду, чтобы соединиться с войсками архангельского направления… Самое время! А он вдруг снимает мою армию, приостанавливает наступление… Помните?

Обиженный Гайда преувеличивал, конечно, вину и просчеты верховного в январских событиях — скорее это были не просчеты, а глубоко продуманные и далеко идущие расчеты: Колчак решил использовать этот момент для того, чтобы пополнить, укрепить и всесторонне подготовить к решающим боям свою армию — и потеря времени, как он считал, должна в итоге обернуться выигрышем. К этому все шло. И Гайда помнит, конечно, апрельское наступление и своей армии, отдохнувшей и реорганизованной, и сорокатысячной Западной армии генерала Ханжи на, которая, нанося «тактические» удары, преследовала по пятам и без того обескровленную, измотанную в уфимских боях 5-ю Красную Армию. А с юга двигались войска Деникина… Казалось, ничто не могло их остановить! И вдруг все непонятно и трагически повернулось: тысячи и тысячи солдат колчаковской армии, спешно мобилизованных, стали переходить на сторону большевиков. Так случилось близ реки Салмыш, где корпус, генерала Бакича потерпел чувствительное поражение, так случилось в районе Белебея, а потом на симбирском направлении, когда на сторону Красной Армии перешли вся Ижевская бригада, а еще раньше, в феврале, башкирский корпус; так случилось, когда в начале мая верховный приказал атаману Дутову прикрыть левый фланг Ханжина и с ходу овладеть Оренбургом, однако дутовские казаки не выполнили приказа…

Теперь получивший отставку Гайда искал причины весеннего провала в январских приказах верховного правителя. Но Гайда, как большинство колчаковских генералов, увлеченных стратегическими задачами, видел лишь военную сторону дела и не видел, не понимал стратегию большевиков, социально-политическую, классовую, сыгравшую в этом тяжелом, смертельном противоборстве двух сил решающую роль. Не знал Гайда, как видно, и слов Ленина, сказанных около года назад, когда не было еще ни авксентьевской Директории, ни колчаковской диктатуры, но когда мятеж чехословацкого корпуса, одним из вдохновителей которого являлся Рудольф Гайда, поставил советскую республику в тяжелейшее положение…

«Пусть не торжествуют белогвардейские банды — их успех кратковременен, в их среде уже растет брожение, — говорил Ленин на митинге красноармейцев 2 августа 1918 года. — Красная Армия, пополняемая революционным пролетариатом, поможет нам высоко поднять знамя мировой социальной революции».

Слова Ленина оказались пророческими: брожение в белогвардейской среде к лету девятнадцатого года достигло небывалого размаха — не только в среде солдатской И нижних чинов, но и в среде высокопоставленной, офицерской и генеральской, в самой Ставке.

Теперь Гайда ни перед чем не останавливался. Обида затмила ему глаза. Особенно после того, как столь же молодой и не менее «блистательный» генерал Анатолий Пепеляев, брат министра, при встрече не подал ему руки. Это было уже слишком!

И «герой разгрома 3-й Красной Армии», как именовали Гайду, явившись во Владивосток, тотчас дал интервью корреспонденту английского телеграфного агентства Рейтер, в котором обвинял Колчака и его сторонников во всех смертных грехах; и дал понять, что он, генерал Гайда, готов по первому зову Антанты снова организовать и возглавить мятеж, как это было в мае прошлого года, но теперь уже — против реакционной диктатуры адмирала…

Колчак, узнав об этом, зло усмехнулся:

— Это меня нисколько не удивляет: эсеры и чехословаки имеют давний альянс. Жаль, что я не разглядел сразу этого выскочку Гайду. По лучше поздно, чем никогда!

Удивило и возмутило адмирала другое: американцы, как сообщила контрразведка, вошли в контакт с чехословаками. пообещав последним отпускать ежемесячно по тридцать тысяч долларов на контрразведывательные расходы. Французы тоже пообещали оказывать помощь… Во Владивосток съезжались видные эсеры. Вели переговоры с Гайдой. А жили на американском корабле, дабы не подвергать себя излишнему риску. Сомнений не оставалось: это был заговор, цель которого — очередной переворот, низложение колчаковской диктатуры, как не оправдавшей себя. Генерал Жанен в разговоре с Ноксом не без иронии заметил: «Адмирал хороший человек, но сейчас, чтобы поправить дела, нужен человек еще лучше…»