Повести Невериона - Сэмюэл Рэй Дилэни

дворца и разойдутся по всей стране. Верно тебе говорю: если б кто-то мог нанести на карту, как подобные вести распространяются на север, на юг, на запад и на восток, скорость продвижения моллюсков и крабов в бурдюках купцов, разбойников, высших чиновников и прожигателей жизни посрамила бы большие дороги и императорских гонцов.

Но ты, я вижу, смотришь в другую сторону, где старуха в маске мальчика помогает сооружать помост. Лицедеи – еще одно отражение нашей страны, вон сколько зрителей уже собралось. Актер в девичьей маске, со стекляшками наподобие бриллиантов в волосах и в длинном белом платье изображает, несомненно, нашу возлюбленную малютку-императрицу Инельго. Так представляет ее себе наш народ со времен ее восшествия на престол, когда и я был примерно твоего возраста. Другой, в маске со шрамом и в деревянном ошейнике – это, как видно, Горжик-Освободитель, о котором ты говорила. Итак, нам хотят представить политическую сатиру. Публика увидит забавное искажение собственных взглядов на эти фигуры и посмеется, найдя сходство между тем и другим. Будь у Освободителя и императрицы немного терпения, они нашли бы немало поучительного в том, как их изображают публично. Но у меня терпения ни на грош, а императрица уж точно не придет сюда переодетая и под вуалью смотреть представление. Судя по декорациям, что извлекают сейчас из крытой повозки, действие будет происходить здесь, в Колхари. Не удивлюсь, если те двое, старуха-торговка и маленький продавец картофеля, встретятся прямо на Старом Рынке. Пойдем, девочка. По правде сказать, ни консервативные сторонники императрицы, ни мятежные борцы с рабством недолго будут терпеть себя такими, как их покажут на этих подмостках. Какая из сторон быстрей прикроет эту лицедейскую лавочку, вопрос столь же спорный, как выбор между пивом и сидром. Я знаю, что обе стороны гораздо охотнее посмотрели бы, как встречаются здесь на рынке молодая девушка, мечтающая, возможно, стать королевой, и раб, желающий обрести свободу. Как они общаются, что говорят, как возникает порой между ними недоверие и даже вражда – вот чему похлопали бы мятежники. Можно также сыграть, как пожилая женщина, обремененная властью и до сих пор именуемая малюткой, встречается с тем же рабом, возмечтавшим возглавить своих собратьев; представить, как императрица мудро и благожелательно просвещает раба, ничего не смыслящего в управлении государством – этому рукоплескали бы приверженцы старого строя. Всё предпочтительней тех пустяков, которые покажут сейчас. Но мы, желая совместить искусство и этику, упускаем из виду, что обе наши пьесы – такие же небылицы, как и та, которую мы хотели бы заменить ими: в одной действуют настоящая королева и вымышленный освободитель, в другой – настоящий раб и вымышленная королева. Трудно понять, где правда, где вымысел, когда то и другое отражается в искусстве – особенно когда они отражаются вместе. Либеральная публика, объявляющая себя равно терпимой – или нетерпимой – к обеим сторонам (вызывая подозрение в непонимании ни той, ни другой) неизбежно увидит, как видим мы, что лицедейская комедия оскорбительна для обеих. Лишь привычное отношение к подобным комедиям, а не она сама, позволяют противным сторонам терпеть выходки комедиантов. Я могу лишь фыркнуть, повернуться спиной и уйти, ибо я тот, кто я есть: раб всех тех сил, которые мы пытались здесь выделить. Ты же свободная женщина и потому, с моей точки зрения, ничего об этих силах не знаешь.

Оставайся, если хочешь, и наслаждайся иллюзиями, столь же правдивыми, как монеты и циркули в лавке волшебных вещей. Но ты, вижу, идешь за мной следом… Что побуждает тебя предпочесть занимательную сказочку о ложном единстве моим скучным, выискивающим противоречия рассуждениям – нерешительность, страх или простая учтивость?

Меня вот, к примеру, занимают эти игрушки: глиняные куклы для маленьких, упругие мячики для ребят постарше, игорные доски для юношества. Задача у всех одна: победить скуку, заполнить чем-то досуг, приносимый цивилизацией. То, что предлагают эти игрушки, весьма невинно на первый взгляд. «Мы учим детей будущим трудам, не навязывая ответственности, – говорят они. – Развиваем тело, пока оно не ведает об опасностях, сопряженных с необходимыми действиями. Развиваем ум, пока он не ведает ограничений, накладываемых государством на всякое значимое решение». Но их предназначение становится куда более зловещим, если подумать как следует.

Кукла. Кто сказал, что малыши должны учиться нянчить младенцев, тискать их, баюкать и бросать, когда надоест – задолго до того, как у них появятся свои дети, способные общаться на доязыковом уровне?

Мяч. Кто сказал, что дети должны развивать в себе скорость, ловкость и чувство ритма до того, как они столкнутся с необходимостью выносливости, настойчивости и упорства в любой игре, с политикой она связана или с искусством?

Игорная доска. Кто сказал, что молодежь должна учиться стратегии и счету до того, как научится наблюдать, вникать в суть вещей, обобщать – всему тому, для чего могут быть полезны настольные игры?

Так мы оказываемся в ловушке у всякого рода игр, сталкиваемся с непредвиденными и непредсказуемыми последствиями самого невинного, казалось бы, из занятий. Видим перед собой новую угрозу, стремясь освободиться от навязчивой актерской игры. Но куда это мы с тобой забрели?

С этими рядами я незнаком. Здесь продается либо то, чего я еще не видел, либо нечто настолько древнее, о чем успели забыть. Оказавшись в незнакомой нам области, мы движемся наугад. Мы теряемся на карте этих земель, становимся и картой и картографом, и письмом и читателем; разделительную черту можно провести только волшебной линейкой, измерить волшебным циркулем, определить ее направление астролябией, настроенной на неведомые созвездия в воображаемом небе, расплатиться с противной стороной монетами без чеканки – но черта эта исчезает у нас на глазах, отнимая у нас всякую свободу, власть и возможность выбора.

Заблудившись столь безнадежно, мы можем лишь представить себя в образе великих безымянных мастеров, ведущих такую же безымянную игру, цель коей – создание выдумки, преподносимой нам как государством, так и собственным воображением; выдумки, принимаемой полностью порабощенными за свободу. Но радуйся – рынок уже кончается, и скоро мы избавимся от коварной торгашеской заразы!

Прин слушала прилежно, позволяя себе, однако, порой уклоняться в сторону. Надкусывала спелую фигу, протянутую доброй торговкой, и думала о своем.

Иногда монолог громадного раба имел прямое отношение к ларькам, мимо которых они шли, иногда уходил в некие заоблачные дали. Прин съела сочный персик, протянутый веселым разносчиком, и бросила красную косточку на кирпич, а ее спутник никак на это не отозвался. Или взять музыкантшу, о которой он говорил. Послушать его, так милее создания нет на свете