Проводник электричества - Сергей Самсонов

Он был, Камлаев, сызмальства обучен доверять вот этому потоку, в который вдруг входил: железные тяжелозвонкие удары, сипение, визги, вздохи, хрипы локомотивных и вагонных механизмов — с неумолимой кованой предзаданностью всех параметров звучания — были подобны ритуальным гонгам и экстатичным завываниям дервишей, тем акустическим как будто молотком, который забивал, вколачивал Камлаева в реальность… тем акустическим как будто лезвием, которое снимало со слуха роговую оболочку и давало возможность болезненно-сладкого прикосновения к запретной части мира.

Но что-то в нем сломалось будто, вот в нем самом или вокруг с недавних пор, неуловимо начало кончаться, кончилось, как детство. От зимней пустыни, алмазно-сияющей, чистой, от вольного звона высоких небес остался унавоженный, истоптанный, изрытый композиторскими гусеницами свинцово-грязный пятачок — субстанция сродни той жидкой снежной грязи, что чавкает под сапогом в подземных переходах и вестибюлях станций метрополитена.

Это было как с надцатой женщиной после надцатого раза: вдруг подступает пустота, нет больше изначального, всепоглощающего торжества от причащения к тайне, оно сменяется звериным чувством одиночества, почти отвращения, жестоким пониманием, что именно неведение ты, собственно, и потерял, что именно неведение и делало ту тягу такой отчаянной, самоубийственной, неодолимой. Не то чтоб он, Камлаев, тосковал по первозданной чистоте сознания: вернуться невозможно, бессмысленно противиться линейному процессу… ему казалось, настоящее, реальность, священное пространство вышней музыки простерлось впереди — как за горами, за дремучим лесом, и надо только прорубиться, карабкаться, сползать и подниматься снова, пока с последней, самой трудной для восхождения, вершины ты не увидишь все пространство океана-мелоса… а как еще? Одной работой, усильным, напряженным постоянством и доберешься, дорастешь до ледяной мерцательной пульсации, которую дано было тебе услышать в малолетстве не единожды как смутный, зыбкий многообещающий намек, как образец, чтобы не перепутал, не заблудился по дороге.

Это было сродни золотодобывающему промыслу: для того чтобы разведать и прорваться к жиле смутно слышимой прамузыки, все существующие композиторские инструменты не годились — как говорится, за моральной усталостью. Пообломаешь зубы раньше, чем удастся снять хотя бы на пол-пальца каменной породы.

Симфонический принцип, сонатный вот уже полстолетия были мертвы (все то, на чем держались вершины европейской классической). Уж на что были прочны, выносливы баховские бесподобно простые аккорды, световыми столпами банального schlichter Chorsatz восстающие к небу, но даже это — нет, не запорхает в исполинской вертикали беспощадный, идущий миллионы световых столетий белый снег.

Всех восхитившая в начале века драга Шенберга второй десяток лет черпала пустоту на холостом ходу, и лазер Веберна напрасно скреб гранит, Лигети, Берио, Штокхаузен орудовали только зубочистками; для самого Камлаева сериализм захлопнулся и выдохся быстрее, чем он успел набрать в грудь воздуха: так поразивший всех в Европе пульсирующий кластер, им, Эдисоном, выращенный, будто ядерный цветок, по принципу прогрессии и постепенным наслоением двенадцати свободных диссонансов, не новым горизонтом оказался — последним гвоздем в крышку гроба. Его двухсотпроцентно-концентриро-ванные свободно-атональные структуры, душившие числом одновременно существующих серийных отложений, — так ноют от сладкого мел растерявшие зубы, так радиация мгновенно превращает цветущие селения в раковые гетто — подействовали на большие фирмы и нищие артели золотодобытчиков командой «стоп-машина», своим Perpetuum mobile, крутившимся впустую, он совершенно не затронул вещество лежащего на глубине первоистока — скорее, как ребенок детские машинки, раздолбал все гидрошвагерды и скрубберы, руднотермические печи и пневмошлюзы современников.

«Поезд номер тридцать три, Москва — Горький, отправление в семнадцать часов двадцать пять минут, будет подан под посадку ко второй платформе третьего пути». Он, как разогнанный во весь опор локомотив, не мог так сразу — хоть рельсы и кончились — остановиться: из черного мрака осенних атональных полей он вылетел на белое заснеженное кладбище классических гранитных усыпальниц, седых известняковых плит и строгих каменных крестов — от нововенцев, спящих за высоковольтной колючей проволокой фрейдовских психозов, стрелой помчалась в глубь центральная аллея… Бетховен, Штраусы, чахоточный Шопен, очки сверкнули Малера… и дальше, дальше, к началу всех начал, к подсечно-огневому земледелию.

Камлаева заворожила на пару световых мгновений идея лобовых катастрофичных сшибок различных стилей-языков, на каждом из которых Перотин и Гвидо, фламандские полифонисты и немецкие романтики сладкоголосо пели чуть ли не по целому столетию: во временных тисках камлаевских концертов они, вот эти языки, взаимно проникали и съедали друг друга за секунды, и было в этом что-то от рождения сверхновых, чьи массы в три-четыре раза превышают массу Солнца и неостановимо утягивают целые эпохи в черную дыру… от столкновения человеческого Млечного Пути с туманностью не-нашей Андромеды — не через десять тысяч лет, а здесь и сейчас, по личной на то камлаевской воле… единым росчерком вот этой шариковой ручки перетереть в песок и звуковую монограмму Баха, и консонансные светила Дюфаи.

В лаборатории, в линейном ускорителе уединенного сознания он будто ставил некие физические опыты со звуком, как будто проверял чужие способы дыхания на прочность — что устоит, что выдержит, а что рассыплется в космическую пыль, оплавится и потечет, как снежная подтаявшая баба, как леденец на палочке. Ему казалось, в этих радикальных контроверзах в итоге уцелеет только неподдельно прочное и рано или поздно родится, как в реторте, — вот он, Камлаев, сможет синтезировать — принципиально новый элемент, аналогичный, соприродный утерянной частице Бога.

Он все перебирал B си-бемоля, А ля, С до, Н си, как прутья кристаллической решетки, как формулы частицы ничем не замутненного первоистока; в скрежещущем Коллаже на тему BACH для струнных, гобоя и фортепиано он пропустил высокородно-величавое, невозмутимо-плавное струение сарабанды сквозь мясорубки полномерных, на все полутона октавы, кластеров, так что и мать родная не узнает, но даже в этом лязгании тяжелых жвал и подыхающем сипении звучало, зарницей простреливало хмарь спокойное благоговение изначального строя: инициалы лейпцигского кантора светили негасимо.

Идей было — не выструить, как в брюхах идущего на нерест косяка, лишь успевай взрезать от жабр до хвоста да расфасовывать по банкам с надписью Caviar по кругу. Берлин и Лондон, Бостон и Нью-Йорк затрепетали в такт: гут, бьен, Камлаев, брильант, вандефул… он с самого начала стал в мире эталонным, штатным возмутителем спокойствия, но только эти полистилистические бури все больше проходили стороной, как будто мимо самого Камлаева.

4

За стоячим столиком в углу заливали бензобаки «северным сиянием», закусывали половинками вареного яйца, балтийскими шпротами на бумажных тарелочках с гофрированным краем.

— Двадцатый век отринул универсальность всякого порядка в пользу анархизма творящей личности, аминь, — Камлаев быстро говорил. — Герметизм додекафонии перешел в безвыходно всеядную полистилистику. То, что нам кажется дорогой, да, на самом деле есть тупик, тупик с рационально-точным монтажом разновременных стилевых пластов, господством хаоса и пустотой в качестве опоры. Ну то есть ясно, что это как бы, да, такой второй язык, которым мы сегодня говорим о музыке как об утраченном сегодня повсеместно первом языке. Мы как бы критикуем, да, все ныне существующее — смотрите вот, что стало с Бахом… вот это трупное зловоние, которое все время создается набором и повтором тривиального… но только в том и дело, что то, что борется с потемками, само есть тьма, и, иронично критикуя, ты рано или поздно сам обвалишься в убийственное тождество с предметом своей критики.

Плечистые скоты в борцовках, стоявшие с их бандой по соседству, ловили птичье чириканье качавшегося на волне ученой речи Эдисона и зыркали с непонимающей ненавистью: мутная наволочь в глазах, конечно, не сулила ничего хорошего.

— Послушай, что он говорит? — мычал со шпротиной в зубах Боровский, малиново-пятнистый, с растрепанным облаком рыжих кудряшек… закашлявшись, бил себя в грудь. — Скажи ему! Ведь это гениально, что ты сделал, Эдик. Все попросту оглохнут в Горьком, такое это будет обнуление слухового опыта. То, что ты сделал, — это просто революция… вот двадцать первый век, за уши мы его одним рывком, ты понял!

— Я, если честно, предпочел бы эти уши отпустить. — Камлаев невесело хмыкнул. — А потому что дальше что? Когда все разнородные пласты утратят собственную знаковость, они уже не смогут противоборствовать друг с другом. Когда все равнодопустимо и почвы для конфликта нет, откуда взяться молнии, ничтожной вот хотя бы искре? Что мы имеем? Свальный грех обесцененных техник и обесцененных верований, за ними стоящих, — такая абсолютно гладкая поверхность, плоскость, да, как этот стол, и что-то манной кашей по нему размазано… вот вертикали нет, вот этого не существует больше измерения.