Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

был безумно возбужден и по ходу дела бегал и бросал мне: «Я весь мокрый!»

После парка Ника кое-кого развезла по домам, а некоторые вернулись к нам и за ними приехали родители. Среди вернувшихся были Джон, под благотворным влиянием которого праздник начался и кончился так хорошо, и Дженни. Их родители в тот вечер уходили в театр, и до них очередь дошла последними, а жили они через мост от нас. И снова они играли на ковре в какую-то считалочку так же спокойно и мирно, как и раньше. Их мы отвезли в последнюю очередь: дома их ждала девушка (бебиситтер), которой надлежало уложить их спать. В машине Женя не замолкал ни на секунду, рассказал даже о том, как ему проделали дырку в зубе (он действительно шесть недель ходил к дантисту) и заполнили порошком (пудрой, пояснил мне за несколько часов до того Женя, так переведя слово powder). Джон и Дженни дружески слушали, смеялись, удивлялись. А когда они вышли, он положил мне голову на плечо и сказал совершенно взрослым, измученным голосом: «Папа, если бы ты знал, как я устал», – и до самого дома не произнес ни слова.

По радио играют «Карнавал».Ломает руки ласковый Эвзебий,И Флорестан проносится, как шквал:Порыв и грезы – неизбежный жребий.Я был, как Вы; я знаю эту дрожь —Проклятье поэтического дара —И дух любви, любви, которой ждешь:Бесплотная, единственная Клара.Я вас играл, как кто-то молодойСейчас играет в обомлевшем зале,И мчится жизнь моя передо мнойВ трагическом, но сладком карнавале.Конец. Бравурный марш. Парад-алле.Сплетясь в клубок, уходят в вечность темы,И мы идем за ними по землеРастроганы, окрылены, но немы.

Глава одиннадцатая. Вид на море и обратно

1. С высоты птичьего полета

Ненадежность памяти. Склеенные кинокадры

В жизни очень маленького ребенка едва ли не каждый день происходит что-нибудь важное. Но к семи-восьми годам скрываются крошечные, как бы отделенные друг от друга ступени восхождения. Их сменяют рывки. Идет подспудная деятельность духовных сил, уже не так заметная со стороны, хотя сама собой разумеется и повторяемость событий. Перечитывая дневник, я с удивлением обнаруживаю, что забыл целые пласты, причем забыл намертво (даже не верится, что такое было, а казалось, что, захоти я, любую мелочь мог бы восстановить по памяти); недоверчиво проглядывая бесконечный список книг на трех языках, которые прочел Жене я и которые прочел он сам, я вижу, как колеблется маятник: опять ошибки в русском (а мне-то задним числом казалось, что, как наладилось дело в четыре года, так и пошло); все новые и новые бездарные занятия плаванием (и то же с гимнастикой), так как у нас ушло непомерно много времени, чтобы перестать платить халтурщикам с сомнительными званиями и научиться с первого раза обращаться к профессионалам; рецидивы злобного нежелания заниматься музыкой и возврат к тишине и спокойствию; рыбная ловля (всегда успешная); обиды в школе и дружба с такими же несмышленышами, как он сам (но никогда уже не встретится ему никто вроде недосягаемого и прекрасного Джона). Читать обо всем этом в мельчайших подробностях интересно только мне. Если бы оказалось, что мой герой стал всемирной знаменитостью или хотя бы предметом поклонения «в узком масштабе», стоило бы, наверно, восстановить его жизнь по минутам. Но он вырос просто дельным и порядочным человеком, преуспевшим в выбранной профессии и относительно довольным своей судьбой. На него не бросаются обезумевшие от страсти женщины, и за ним не ходят толпами репортеры. Хвала Всевышнему! Я же пишу повесть, а не занимаюсь раскопками. Поэтому в дальнейшем я буду воспроизводить лишь отдельные кадры и в меру умения склеивать их, как делается при производстве кинофильма. Отходы тоже любопытны, но не для всех.

2. В Дании

Цвет сидений. Американский акцент в Англии. Старый уличный фонарь. Сопровождающие лица. Толстые люди едят больше, а высокие – меньше. Предотвращение диверсии. Симпатяга на рандеву. Бессмертная душа Русалочки. Сердобольные и добровольные старушки. Непорядочный пес Снапун. Сто тысяч почему. Царевна-лебедь

Это была наша первая поездка за границу. Поводом для нее послужил международный фонетический конгресс 1979 года (ни анкет, ни бесед в парткоме-райкоме, ни делегации: свободные люди в свободном мире, «представляющие» только самих себя, да и университет «выбросил кусок», четыреста долларов, но я собирался еще основательно позаниматься в библиотеке, что и сделал). Месяц в Копенгагене пролетел, как сказка. Я боялся, выдержит ли Женя первый день: долгий перелет и разницу во времени. Но для него именно пребывание в самолете представило самый главный интерес: гигантская машина и посадка в Бостоне и Прествике. В самом же самолете, как и в автобусах, его почему-то всегда интересовала нелепейшая вещь: цвет сидений. Возвращаясь из командировок, я, естественно, не помнил этой детали и лишь позже, предвидя его вопрос, стал обращать внимание на обивку. Женя надеялся, что мы погуляем по аэродрому Прествика и поговорим с англичанами. Он успокаивал меня, что сменит свое миннесотское произношение на мое, а я уверял его, что в этом нет ни малейшей необходимости. Однако в Прествике нас из самолета не выпустили, и мы продолжали спокойно говорить по-русски.

Первую неделю я был занят на конгрессе, но за обоих членов семьи был заплачен взнос как за сопровождающих лиц, так что однажды Женя в перерыве между заседаниями ел второй завтрак в компании с симпатичнейшим профессором из Западной Германии, знакомым мне и Нике по переписке (во время нашей римской пересменки он готов был поселить нас на год в своей квартире и прислал небольшую – а для нас большую – сумму денег), а на другую подобную встречу, куда мы пригласили такого же коллегу, но из Исландии, Женя пошел с нами в ресторан «Прага». Там было дорого и невкусно, и Женя долго ругал меня: «Зачем надо было ходить в „Прагу“? Раз там такое плохое правительство, конечно, не могут и хорошо кормить».

– А у вас правительство хорошее? – спросил он у нашего приятеля немца.

– Могло быть лучше, – ответил тот, не вдаваясь в подробности.

Принял Женя участие и в двух вполне достойных приемах: в Ратуше (мы сразу сообразили, что именно там отцы города должны были решить, что делать со старым уличным фонарем из сказки; сейчас там перед входом стоит хороший памятник Андерсену) и в заключительном банкете, где он терпеливо выслушал крайне неудачную речь одного известного лингвиста (такая речь – особая честь, как ленточка на лапке главной утки в «Гадком утенке»), а потом с моего согласия подошел к человеку, ответственному за порядок в зале, и спросил, нельзя ли ему тоже задувать свечи. Тот разрешил. «Как хорошо быть сопровождающим лицом!» – сказал с чувством Женя, когда все