Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну» - Александр Строев

Автор письма приехал в Россию по приглашению приятеля Кантемира, Семена Кирилловича Нарышкина (1710–1775), который в тот момент был одной из ключевых фигур российской политики. Анна Иоановна сделала его камер-юнкером, но в конце ее царствования Нарышкин покидает Россию, возможно, вынужденно[683]. В конце 1739 — начале 1740 г., пекле жестокой казни князей Долгоруких, в России и в Европе распространяются слухи о якобы готовившемся заговоре Долгоруких, Голицыных и Гагариных, желавших низвергнуть правительство Бирона и возвести на престол цесаревну Елизавету. Новая государыня должна была выйти замуж за Нарышкина, с которым она якобы была обручена и который уже давно находился во Франции под вымышленным именем[684]. Точные даты первого приезда Нарышкина во Францию неизвестны; с октября 1740 г. он жил в Париже при посольстве под именем князя Тенкина. В апреле-сентябре 1741 г. Нарышкин путешествует по Италии, затем вновь возвращается в Париж. Этот период его пребывания во французской столице довольно хорошо известен благодаря донесениям полиции, заинтересовавшейся таинственным родственником царствующего дома[685]. Прогулки в Тюильри, Итальянская и Французская комедии, ужины с актрисами, посещения банкиров и адвокатов, посольские поручения не помешали ему свести знакомство с ученым иезуитом, математиком, физиком и философом Луи Бертраном Кастелем (1688–1757), автором «Трактата о всеобщем тяготении» (1724) и «Оптики цвета» (1740), изобретателем цветного клавесина, которому Дидро посвятит целую главу в «Нескромных сокровищах» (1748)[686]. С отцом Кастелем дружил и полемизировал другой утопист, аббат Шарль Ирине Кастельде Сен-Пьер, автор «Проекта об установлении вечного мира в Европе» (1713)[687].

За границей Нарышкин узнает о своем продвижении по службе: в декабре 1741 г. императрица Елизавета Петровна назначает его чрезвычайным посланником в Лондон. В феврале 1742 г., перед отъездом Нарышкина в Англию, Кантемир официально представляет его французскому двору[688]. Дипломатическая деятельность особых лавров Нарышкину не принесла: английский двор сожалел об отъезде князя И. А. Щербатова и был рад, когда через полтора года его вернули обратно[689].

Важнее было другое: дружба и покровительство Лестока, который прочил своего протеже на место Бестужева[690]. Летом 1743 г. С. К. Нарышкина вызывают из Лондона в Петербург[691]. Французский посол д’Аллион доносит в Версаль в связи с делом Лопухина, что Лесток и Брюммер намереваются поставить во главе русского правительства генерала Румянцева и дипломатов Нарышкина и Кантемира[692]. В Версале благосклонно отнеслись к этой новости, рассчитывая, что Нарышкин будет проводить скорее профранцузскую, чем проанглийскую политику. Когда план потерпел неудачу, пошли слухи, что императрица решила сделать Нарышкина президентом Академии Наук. Весть об этом попала даже в немецкую печать. Князь Антиох Кантемир писал из Парижа графу М. И. Воронцову: «Ведомость о Семене Кириловиче меня весьма возвеселила, и надеюсь, что под его осмотром науки у нас пойдут в лучший путь, чем до сих пор шли»[693].

12 апреля 1744 г. Иоганн Даниил Шумахер, советник канцелярии Академии, написал Нарышкину льстивое послание, уверяя: «Академия разорена — это правда, но ей необходим такой человек, как вы, таких же превосходных качеств, знаменитый родом, любящий литературу, искусства и науки, который бы имел вес при дворе, чтобы восстановить Академию и возвратить ей прежний блеск»[694].

В конце января 1744 г. Лесток и Брюммер отправляют С. К. Нарышкина в Ригу — встретить на границе принцессу Иоанну Елизавету Ангальт-Цербстскую вместе с дочерью, будущей императрицей, и вручить ей конфиденциальное послание[695]. Он познакомился с ними еще раньше, в Гамбурге, как пишет Екатерина II в мемуарах[696]. Нарышкин сопровождает принцесс в поездке до Петербурга, а затем до Москвы (9/20 февраля 1744 г.), куда переехал двор.

Итак, С. К. Нарышкин приглашает французского ученого на должность секретаря, и тот в начале лета 1744 г. выезжает из Голландии в Россию. Видимо, папская дипломатия воспользовалась возможностью получать регулярные донесения от человека, приближенного к одному из первых сановников России («вам понятно, что нарушаю я правила не оттого, что забыл, сколь многим вам обязан»)[697]. Не исключено, что были и другие негласные поручения, ибо автор письма настойчиво подчеркивает, что политикой не интересуется. Но преподнести царской семье присланные из Рима особо тонкие перчатки, как он намеревался, значило угодить обеим сторонам. Его маршрут и круг знакомств (Франция — Рим — Голландия) весьма напоминают путь аббата Жюбе, бежавшего из Парижа в Голландию, оплот янсенизма, а перед поездкой в Россию посетившего Рим. Заинтересовал наш ученый и французских дипломатов. Но именно в этот момент, когда французский и прусский двор ожидают благоприятных для себя перемен в России, Бестужев одерживает решающую победу над маркизом де ла Шетарди, представив Елизавете Петровне выдержки из его донесений. 6 (17) июня 1744 г., в тот момент, когда французский литератор проезжает Берлин, из России высылают маркиза де ла Шетарди. Дипломату уже не суждено было получить депешу от маркиза де Валори, перехваченную русской почтой, где, в частности, говорится: «Шевалиер Константин перед некоторым времянем через сей город в Россию проехал, будучи выписан господином Нарышкиным, дабы секретарем при нем быть; он мне весьма разумным молодцом показался» («Перевод с письма маркиза Валория к Шетардию из Берлина от 27 июня 1744 г., которого оригинал на руках имеется»)[698].

28 июня (9 июля) 1744 г. София Августа проходит обряд православного крещения и нарекается Екатериной Алексеевной; на другой день ее обручают с Петром Федоровичем, и она получает титул великой княгини. В августе 1744 г. Елизавета Петровна принуждает княгиню Долгорукую публично отречься от католицизма; папский престол вынужден надолго забыть о распространении своего влияния в России.

30 ноября 1744 г. Нарышкина назначают гофмаршалом ко двору великого князя с чином генерал-лейтенанта, 18 декабря награждают орденом Александра Невского. Семен Кириллович не нуждается более во французском ученом, который должен был помочь ему руководить наукой. В 1746 г. президентом Академии делают графа К. Г. Разумовского, младшего брата фаворита императрицы[699].

После бракосочетания Екатерины Алексеевны и Петра Федоровича, 21 августа (1 сентября) 1745 г., императрица приказывает покинуть Россию принцессе Ангальт-Цербстской, скомпрометированной связями с прусским двором; вслед за ней уезжает Брюммер, влияние Лестока ослабевает, а еще через три года он отправится в ссылку в Сибирь.

Константен оказался в России не у дел, и письмо явственна передает противоречивость его положения. Видно, что человек он образованный, уже не молодой («в мои годы остается только тяжело вздыхать»), из родовитой, но небогатой семьи. Хотя у него есть свой слуга, путешествует он вместе с обозом. Человек он светский, рассуждает о дворах, которые посетил, переписывается с кардиналом, но при этом именует себя «земляным червем» (характерная черта авантюристов: уничижение паче гордости). Константен бережет бумагу, пишет на полях, а полстраницы тратит на шутливое обоснование того, почему не может соблюдать правила эпистолярного этикета. У него изящный слог, отменная точность описаний и явная склонность к литературной игре. Эпизод с ночными туфлями напоминает о романах «Канапе огненного цвета» Фужере де Монброна (1741) и «Софа» Кребийона-сына (1742), которые ввели в моду истории, рассказанные неодушевленными предметами, свидетелями галантных сцен («Нескромные сокровища» Дидро появятся позже, в 1748 г.). В качестве приложения к письму француз посылает в Рим «каббалистический хронограф на 1745». Разумеется, это шутка, но она, возможно, отражает склонность Константена не только к игре буквами и цифрами, но и к мистическим штудиям.

Горький опыт маркиза де ла Шетарди не пропал даром: зная, что письмо будет перлюстрировано, автор не называет ни одного имени и старательно подчеркивает, что не интересуется делами государственными и политическими. Он хвалит императрицу и двор, явно обращаясь к русским почтовым служащим и высокому начальству. Возможно, отчасти поэтому путевые заметки Константена выгодно отличаются от других сочинений благожелательным отношением к русским.

Он пишет о людях изобретательных, ловких и сметливых в большинстве своем. Не «бесконечную грубость» и дикость рисует он[700], а недостаток воспитания, искупаемый, впрочем, гостеприимством. И тем не менее, реальное письмо весьма показательно с культурно-исторической точки зрения: на четырех страницах в нем в концентрированном виде предстают все устойчивые мотивы описания России как северной державы. Все женщины, начиная с императрицы, красивы и привлекательны; мужчины тверды, как железо. Климат суровый, но здоровый, в стране нет ни калек, ни больных. В полуденных краях светит солнце, в цивилизованном мире — лампы и свечи, а здесь снег и огонь освещают царство зимы и вечной ночи[701]. Чужеземец больше страдает в России от жары и дыма, чем от холода. При этом рассказчик отказывается от крестьянской пиши, у него свой хлеб, вино и говядина, которую он велит поджарить, как бы подразумевая, что местные жители едят сырое мясо. Подобные мотивы возникают под пером многих путешественников: шевалье д’Эон уверял, что «нет никакой возможности уберечься от того, чтобы тебя не испекли живьем в русских домах, а при дворе поджаривают людей сильнее, чем где бы то ни было»[702]. «Московия — страна не холода, как обычно воображают, а огня и дыма, — писал Франческо Локателли. — Нет почти ни одного дома, где жара была бы выносимой, что зимой, что летом»[703]. Печь предстает как центр дома, опора крестьянского мира: «московские саламандры не только проводят свою жизнь в огне, но в нем едят, спят, отправляют все свои потребности»[704]. Константен поочередно делит жилье с кормящей матерью, с новобрачными и с покойником, с любовью и смертью (Эрос и Танатос).