Знак Пути - Дмитрий Янковский

– Согласен. – пристраивая нож в портки за спиной, кивнул Ратибор и первым толкнул дверь на улицу.

Сначала можно было подумать, что в городе ничего не изменилось – все работало, крутилось, двигалось. Так же суетился рабочий люд, уличные мальчишки норовили где-нибудь что-то стянуть, гудела базарная площадь, скрипели повозки, фыркали кони. Жизнь, как ей и положено, поддерживала сама себя, ведь даже в самое худое время нужно есть, пить, думать о малых детях.

Но тут же в глаза бросались и перемены, от которых по телу пробегал нехороший тревожный холодок. Повсюду виднелись пешие польские дозорные, закованные в булатные пластины доспехов, стояли по трое-четверо, стараясь держать друг друга в пределах видимости. Наконечники копий недобро сверкали в лучах золотистого солнца, отчего становились похожими на грозное огненное оружие древних Богов. Необычно высокие щиты округло прикрывали крепкие тела привычных к боям воинов, гулявший по улицам ветерок уныло утыкался в их незыблемую, как скала, проклепанную сталь. Тяжелые, полностью закрытые пехотные шлемы надежно скрывали невидимые сквозь прорези головы, делая дозорных похожими на жутковатых панцирных чудищ. Они и стояли как чудища, как замершие перед рывком к жертве пауки, неподвижные, смертоносные и опасные.

Звуки города, казавшиеся в доме привычными, тут словно карабкались через густой ворох соломы – люди на улицах не галдели, меж собой старались говорить шепотом, а верхом можно было увидать только разодетых польских всадников с ниспадающими на плечи белоснежными плюмажами. У киевлян же оружия не видать, наверно запретили высочайшим указом.

– Все изменилось… – упавшим голосом шепнул Микулка. – Надо побыстрее узнать про новые указы, а то сразу попадемся как чужаки.

– Сворачивай к рынку. – коротко ответил стрелок.

На рынке пеших дозорных было больше, хотя стояли они как незыблемые скалы вокруг колышущегося людского моря – старались не соваться в народную гущу. Но несмотря на нарочитую осторожность поляков, торговля велась до неприличного тихо и все кругом выдавало присутствие захватчиков, даже если не замечать медленно поворачивающихся по сторонам шлемовых щелей дозорных. Оружейные ряды пустовали, на скотных не видать ни одного боевого коня, а среди несчастных костлявых кляч не было ни единой, способной стать под седло.

Кур продавали у самого края, Микулка достал припасенные монетки и выбрал двух петухов – черного и белого – да крупную рыжую курицу, безразлично моргавшую кожистой пленкой.

К удивлению витязей, всегда болтливые торговцы старательно обходили в разговорах польскую власть, а друг на друга и покупателей поглядывали с нарочитой осторожностью, даже с тенью нехорошего подозрения. Никого из знакомых Ратибор не разглядел и друзья медленно направились в гору, где издавна стояло Перуново капище.

А в это время, с Пекарской улочки на базар, вышел пятидесятилетний купец Перемыха с двумя молодыми женами. Был он купчишкой средней руки, особым златом не ворочал, но трудился усердно, жен не обижал, любил, баловал, но средь соседей слыл жадноватым и необщительным. Эдакий, сам себе на уме. Купцы его ранга имели и по три жены, и по четыре, а этот не только двумя ограничился, но и в конюшне всего три коня, да кобыла тележная, из прислуги кухарка, водонос да два истопника. Прижимистый такой мужичок. Хотя на одежду и сыть не скупился, кафтан носил солидный, под стать почтенному возрасту, всегда красный, шитый золотом, на шапке мех соболиный, а жены все в шелках да в жемчугах заморских.

В семье у него ладилось – ласковые жены принесли двух дочек красавиц, меж собой жили добро, не ссорились, что для других семей было частым предметом зависти и темой для пересудов. А когда новый киевский князь Бутиян издал указ, не одобряющий многоженство, как пережиток варварства и темной дикости, Перемыха, один из немногих, ни от одной из жен не отрекся, а открыто выхаживал с ними по улицам, гордо держа обеих под руки.

Вот и сейчас, купив каждой по масляному калачу, он двигался вдоль рядов с самоцветами, придирчиво оглядывая разложенный торговцами товар. И надо же было такому случиться, что с другой стороны по этому ряду весело шагали с десяток чуть подвыпивших польских пехотинцев, свободных от дозорной службы. В рубашках с нашитыми булатными кольцами, без шлемов, но с висящими у пояса одинаковыми мечами, они, по всему видать, чувствовали себя легко и вольготно – на копошащийся люд поглядывали свысока, явственно ощущая силу вооруженного против безоружных.

– Эй, варвар! – крикнул один из них Перемыхе, а остальные радостно заржали в ожидании веселого приключения. – Ты пошто девками увешался, как вишня цветами?

Ратибор с Микулкой не озираясь прошли мимо, потому как все было ясно в этой назревающей ссоре. Купчишка либо проглотит оскорбление, либо еще поржет заодно с поляками, лишь бы не прогневить. Смотреть на это не хотелось – противно. Друзья уныло вздохнули и ускорили шаг, в руке у Микулки болталась рыжая курица, а стрелок неумело боролся с двумя петухами.

– Это вам не девки… – хмуро и неожиданно для себя ответил Перемыха, исподлобья взглянув на поляков. – Это жены мои нареченные. Перед Лелей клятву обеим давал.

Поляки притихли – такой откровенной наглости из них не ожидал никто. Ведь указом самого Бутияна сказано, что не отрекшиеся от лишних жен, буде такие найдутся, облагаются мытом в пять серебряных гривень на каждую! Да на эти деньги можно если не терем, то уж избенку отстроить точно не самую худшую. А жратвой и вином вообще без меры набраться.

– Мужик, ты сдурел? – опешил затеявший свару. – На мыто нарываешься? Тебя кто-то за язык тянет? Ну сказал бы, что девки, поржали бы вместе и разошлись!

Поляки уже сами не рады были затеянной ссоре, потому как воевода дал ясный наказ – горожан не тиранить зазря, чтоб не взбунтовались, собачьи дети. Но Перемыха на явную мировую не пошел, щеки его разгорелись неподдельным гневом, словно держать его внутри не оставалось никаких сил.

– Ты пошто моих жен оскорбляешь… – сипло сказал он. – Какие они тебе девки…

Но кулаков не сжал – все же десяток вооруженных поляков, а в такой заварушке живым не остаться, тут уж без всяких сомнений. А дома горячий обед, две дочки гостинцев дожидаются…

– Одна точно девка! – убежденно понизил голос поляк. – Нельзя двух жен, понимаешь? Не по-людски это! Наш князь, вас, варваров, уму разуму да культурным ценностям учит, а вы еще ерепенитесь… Ясный же был указ – развод, как у всех нормальных культурных людей. Или по пять гривень мыта с каждой. Мы ж по закону, не от себя! Да кроме того денег нам твоих не надобно, они все равно в казну. Мы бы тебя отпустили с миром, но люди ведь смотрят! Подумай, им каково? Для одних, получается, есть закон, а для тебя нет? Давай, при людях скажи, что одна жена, а другая ее подружка. И расходимся. У нас, чай, тоже дела есть.

– Дурень ты… – грустно ответил купец. – Как же я такими словами могу обидеть одну из жен, с которыми боле десятка лет прожил? Перед честным людом отречься от матери моего ребенка? Хрен вам… Вот и весь сказ.

Торговцы и покупатели прислушивались к разговору не веря ушам, некоторые начинали сторониться, понимая, что ополоумевший купец явно напрашивается на драку. Ратибор тоже ускорил шаг, но Микулка прихватил его за локоть и остановился, как бы разглядывая скрыню, украшенную самоцветными камнями.

– Да подружка я, подружка! – через силу рассмеялась одна из Перемыхиных жен. – Это он шутит… Все ему неймется на старости лет, молотит языком почем зря.

Поляки уже растянули рты в улыбки, собираясь мирно пройти мимо, но Перемыха коротко цыкнул:

– Цыц, женщина! Ишь, язык распустила… Что же ты из-за этих Бутияновых лизоблюдов меня и себя позоришь?

– Дикарь… – быстро распаляясь прошипел польский воин. – Дикарь сумасшедший… Если ума нет, давай гони деньги. Живо! Тварь смердячая…

Перемыха вздохнул так тяжко и громко, что у окружающих по лицам пробежала тень жалости и сочувствия, многие отворачивались, не в силах глядеть друг другу в глаза. Самоцветный ряд быстро пустел, словно на нем уже лежал покойник.

Купец медленно огляделся вокруг, грустно прощаясь с этим городом, с синим небом и радостным жарким солнцем. Потом мягко оттеснил назад жен и зло фыркнул:

– Я в одном зале с императором ромейским обедал… Да что император, я в Золотую Палату был вхож по торговым делам! А ты меня тварью смердячей…

Он коротко и сильно шибанул кулаком в ненавистную рожу захватчика, а потом зарычав, как разъяренный медведь, бросился в самую гущу совершенно растерявшихся врагов. Лихими ударами и умелым пинком он сбил четверых, но тут же налетел носом на утянутый латной перчаткой кулак пятого, еле удержался на ногах, только кровавые брызги разлетелись шага на три. Но по всему видать, торговая жизнь научила не только злато считать – Перемыха так шарахнул ставшего на пути воина, что под кольчужной рубашкой отчетливо треснули ребра, тут же ухватил за руку следующего, и раскрутив, сшиб им оставшихся противников. Ухваченный за руку поляк пролетел пару шагов и грохнулся головой в прилавок, веселые искры граненых самоцветов фонтаном взметнулись к солнцу, смешались с вылетевшими из расколотого черепа мозгами.