Дом проблем - Канта Ибрагимов

— Так и должно быть, — строг дед. — В тебе хворь, яд, бактерии, которые просто так не хотят из тебя уходить. Они хотят тебя съесть. Ты должен их истребить. Вот так, жизнь — борьба! И эти бактерии так въелись в тебя, как чиновники-казнокрады — в нашу республику, что они уже диктуют твоему сознанию: лучше нас и ближе нас нет, живи с нами, породнись с нами, смирись с нами, не борись с нами, и тем более — не трави нас. Но аромат улья, который ты сейчас не можешь ощущать, потому что в тебе много гадов, как пчелиное жало обжигает этих тварей, а они кусают тебя, мол, не трави, давай по-прежнему существовать. А ты должен жить! Здоровым жить! Дыши.

Через две-три недели он высиживал до получаса, так что волосы от пота взмокали, словно из бани. А потом вдруг пчелы перестали его атаковать, и тогда дед сказал:

— Все, перебороли. С твоим дыханием вони и яда нет, пчелы спокойны.

— А почему ты изначально так не лечил? — удивился внук.

— Изначально не получилось бы. Бактерии, как и вся природа под воздействием человека, приспосабливаются, мутируют, развиваются, изменяются. И ныне — сколько лекарств, столько же появляется хворей. Жизнь людей отражается на жизни природы. Развитая цивилизация не избавляет человечество от болезней, а наоборот, и больных больше, и лекарств больше, и врачей больше — не хватает. Каков образ жизни людей, таков образ их мыслей. Таковы и болезни. И их лечить только так и возможно — наукой, искусственно, то есть химией. Этот этап ты прошел — выжил. Но это не значит, что ты выздоровел. В интересах современной медицины, фармакологии, и с этими интересами совпадают вкусы инфекционных бактерий, что еще сидят в тебе, чтобы ты почувствовал облегчение, а не выздоровление, чтобы ты всю жизнь бегал к врачам, в аптеку и больным себя считал. Теперь, после химиомедикаментозной атаки, нужно вновь войти в гармонию с природой, нужно тесно общаться с ней. Нужно любить природу и ощущать себя неотъемлемой частью этой природы, разделяя ее радость и красоту, ее страдания и боль, ее рождение и смерть, веря, что еще будет жизнь!

Наверное, через месяц-полтора, в самый пик зимы, когда по ночам лютая вьюга бесилась, а от мороза слышен был треск дубовых деревьев из-за перевала в лесу, склонившийся над ульем Ваха впервые явственно стал осязать прогретый яркими лугами летнего солнца аромат, насыщенный приторным, хмельным запахом меда альпийских цветов и пчелиного воска.

— Дада, — наутро радостно закричал Ваха, глядя в зеркало, — у меня на лице румянец. Разве не так?

— Да, да, так, — широко улыбался дед. — Уже несколько дней, как зардел, а я, боясь сглазить, не говорил. Ты переборол болезнь. Теперь в горы, в горы надо идти. Там сольешься с природой и окончательно выздоровеешь.

Тяжело, как тяжело ему давались первые шаги. Да-да, шаги, потому что после ста метров, даже на спуске, — одышка, а о подъеме и говорить не надо — просто сил нет. Но подгоняемый дедом он шел, падал и шел, вновь падал, вставал, шел, пока не восстановилась некогда натренированная память молодого спортивного сердца, память мышц, память человека гор, память, которая заставила в прежнюю мощь заработать легкие и бронхи, заставила всей грудью дышать. И, когда вместе с его здоровьем весна основательно вступила в свои права, он стал все чаще и чаще посматривать в сторону прекрасной вершины Басхой-лам, на что дед Нажа, словно прочитав его мысли, строго сказал:

— Не смей. С горами не шутят. А Басхой-лам — путь либо вверх, либо в пропасть. Ты еще слаб, горы таким не покорны, — и так как у чеченцев с молодыми на эти темы откровенно говорить не положено, дед несколько иносказательно сказал: — Пора решать семейный вопрос.

Вот это вершина! За год болезни Ваха не раз думал, что, как только выздоровеет, сразу же поедет к Марии и без заиканий решит вопрос, по крайней мере будет настойчив.

Он, действительно, после тяжелой болезни несколько иначе смотрел на мир. Вместе с тем и мир смотрел на него и оказывал колоссальное влияние. Так, если в горах все патриархально, тихо, вроде спокойно, то мать, частенько приезжающая в Макажой проведать его, говорит, что в городе стало еще хуже, президент-генерал ведет себя вызывающе, заигрывает с Москвой, позволяет всякие вольности, призывает к войне, и все в ожидании войны с Россией.

— Как можно с огромной Россией воевать? — удивляется дед Нажа. — Все это игра либо невменяемые речи.

А Ваха молод, еще более влюблен. У него одна цель и вершина — Мария. Однако, чтобы до нее дойти, надо преодолеть Грозный, город в котором он родился и вырос, который он любит, за который душа болит. И он не хочет видеть этот город в грязи, неухоженным, запущенным. И все же этот путь ему приходится преодолеть. Да, ситуация еще хуже: очень много вооруженных людей; всюду слышна стрельба, словно в «войнушку» играют. И лишь во дворе «Образцового дома» порядок и чистота: здесь всегда был своеобразный оазис, а когда вошел в чуланчик и сел на старый диван, то замер — такая чистая и красивая, чарующая музыка.

— Мария, — тихо сказала Баппа. — Здесь все одичали, а она дает уроки музыки детям на дому, почти бесплатно.

— А взрослых учит? — шельмоватость на лице Мастаева.

— Учиться никогда не поздно, — в тон ему отвечает мать. — К тому же ты не взрослый, — и уже более серьезно: — Дибировы жили у нас, Мария — вот такая девушка, — подняла она большой палец. — И, по-моему, любит тебя.

Оказывается, в Грозном еще пульсирует жизнь. С роскошным букетом живых цветов Мастаев стучался к Дибировым, — его молитвы услышаны: открыла сама Мария. Увидев его, не смогла скрыть улыбки, он обычно лепил все подряд. И сейчас готовился с ходу это сказать, да, увидев любимую, голос потерял:

— А-а меня играть не научишь?

Она еще ярче засмеялась:

— Попробуем, — жестом пригласила в квартиру, и прямо, глядя на него: — А ты, как и прежде, даже свежее, — тут она спохватилась, смутилась. — Заходи.

В зале сидело четверо разновозрастных детей.

— У нас еще один ученик, — представила пораженным детям Мастаева, и, указав ему на кресло, она, став уже совсем строгой, более чем приличествует педагогу, как-то торжественно села за фортепьяно. Вначале, явно нервничая, наигрывала непонятно что, а потом, после паузы, она сыграла «Чеченский вальс» Шахбулатова, «Родник» Димаева, а когда зазвучала «Мелодия любви» Хачатуряна, Ваха как-то отключился. Он представил, что птицей парит над горами Кавказа, и рядом с ним — любимая.

— Мария! — даже сидящий у входа Мастаев не заметил, как очутилась в дверях Виктория Оттовна с пакетами в руках. — Ты что вытворяешь? — мужчину в дом.

— Я ученик, — вскочил сосед.

— Ваха, — взгляд Дибировой очень строг. — Ты хороший парень, но я тебе в тысячный раз объясняю: Мария и твоя жена — подруги.

— Бывшая, — перебил Мастаев.

— Это не важно. У вас сын растет, восстановите семью. А мы с Марией на днях уезжаем в Москву, ее там Альберт Бааев ждет.

— А вас — Кныш, — вдруг ляпнул Ваха.

— Вон! — процедила Дибирова-старшая.

О сказанном Ваха сильно переживал. Заболев, он бросил курить и в горах даже не вспоминал, а тут потянуло к табаку так, что не спалось. Посреди ночи, как раньше, он вышел из чуланчика, как сквозь гробовую тишину из соседнего двора:

— Помогите, спасите!

Как был в тапках, бросился Мастаев через двор. Он не смог разглядеть номер отъезжающей с визгом машины, зато по движению на одном из балконов понял, что это в квартире Самохвалова. Ваха стучал в металлическую дверь, называл свою фамилию, но даже ему не открыли. А поутру у чуланчика появился сам Самохвалов, бледный, как-то резко постаревший.

— Ваха, помоги. Даже вещи вывезти не дают. Квартиру за копейки продаю.

Вот тут пригодился Башлам. Его гвардейцы все погрузили в грузовик, до самой границы сопровождали. Ну а Ваха вызвался сопровождать Самохвалова до места назначения.

Как только выехали из Чечни, словно в иной мир попали: дороги без ухабин, ухожены, везде чисто, поля засеяны. А Самохвалов сказал:

— Наш, — он через мгновение исправился, — точнее, теперь ваш президент-генерал не по-хозяйски, не как глава мыслит, а все военными категориями. Полководцем себя мнит, о войне грезит. Ой, плохо, очень плохо.

Оказалось, в станице Гиагинской Краснодарского края у Самохвалова родня, загодя куплен дом с большим участком. Здесь просторно, красиво, спокойно, благодать. И Мастаев даже подумывал: если бы не горы, то он сюда, хотя бы на время переехал жить, хотя местные казаки русских Самохваловых прямо в лицо обзывают — «понаехали, чеченцы», а вот к Вахе, чеченцу, первый день относились с настороженным любопытством, а потом стали в гости звать, за дружбу пить. И как-то, припозднившись, шел Ваха от соседей и слышит в раскрытое окно, как Самохвалов кричит:

— Митрофан Аполлонович, Митрофан Аполлонович, послушайте, ну не могу я, не могу, это память об отце, а икона — совсем древность, от прабабушки. Ну как вы не поймете. При чем тут цена?