Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Если выделить смысловые (а не композиционные) центры тома, то их четыре (снова христианство: евангелисты): поэзия и ее язык, русские поэты Золотого и Серебряного века, зарубежная поэзия девятнадцатого и двадцатого столетия, современная русская поэзия. Располагаются эти центры именно в том порядке, который перечислен.

Русская поэзия для Седаковой — почва, судьба и корни (Борису Пастернаку посвящено в «Poetica» две статьи полностью и одна — частично: «„Неудавшаяся Епифания”: два христианских романа: „Идиот” и „Доктор Живаго”»). Внимание к почве и корням — одновременно трепетное и критичное. Автор выбирает героев, сообразуясь не столько со своими симпатиями (Хлебников) или с укоренившейся в современном литературоведении оценкой (Блок, Ахматова, Бунин), сколько с ходом личной творческой судьбы, в которой привязанности порой тяготят, а укоренившееся мнение может оказаться неверным. Это весьма смелая позиция.

Современная русская поэзия представлена в «Стэндфордских лекциях». Большинство текстов о русских поэтах носит мемориальный характер. Это не препарирование чужой жизни чужим человеком (Виктора Кривулина Седакова знала около 30 лет, Елену Шварц — 35 лет). Не пафосная надгробная речь, в которой прослушиваются ноты отвращения к усопшему и жалости к себе. Это свидетельство, представляющее опасность и для самого свидетеля. Ибо свидетеля могут обвинить в зависти, лжи и ненависти.

Читатель, сам того не замечая, оказывается вовлеченным в стихию незнакомого ему поэтического звука и слова, а автор эссе оказывается его Вергилием, проводником. Говоря об ушедших друзьях, поэтесса превращается в достоверную деталь их поэтики. В случае Кривулина — в причудливый фронтон, в случае Геннадия Айги — в снег, в случае Елены Шварц — в старинную карту звездного неба.

Том четвертый: «Moralia». Цвет обложки — пурпурный, императорский, цвет власти и жертвенности.

Несомненно, строение (архитектура) четырехтомника отвечает внутреннему строю поэтессы. Добиться такого соответствия можно, только проявив недюжинную творческую смелость. Смелость (или, как поэтесса говорит, мужество) — один из смысловых (и композиционных) центров тома «Moralia». Автор беспощаден и самокритичен к себе — как к поэту и как к богослову. Однако эта беспощадность сочетается со снисходительной мягкостью, позволяющей все же сохранить гелиевое/горючее/возвышающее чувство при соприкосновении с материей.

Четвертый том-город поделен на две неравные части: «Темы» и «Лица». Содержание тома: эссе, методологические статьи, письма, интервью, публицистика. Однако эта жанровая пестрота вызывает довольно веселое живое чувство: так, вспоминая лучшие дни, перебирают старые вещи, чтобы их передать (читателю?). Возникает ощущение почти хаотичной на вид пчелиной работы, в которой нет ничего преднамеренного. При этом всей композиции, если соединить с нею ощущение от прочитанного текста (например, известной работы «Героика эстетизма»), присуща изысканная, почти барочная манерность. Как известно, барокко многие моменты культуры и ее восприятия взяло у Средневековья. В автокомментарии поэтесса сравнивает свои работы с mоralia Средневековья.

Моралии — размышления о человеке и мироздании. Предметом их могут быть как нравственные качества человека в свете христианского богословия — мужество, героизм, эстетика («Свобода как эсхатологическая реальность»), так и злободневные вопросы современности («После постмодернизма», «Морализм искусства, или О зле посредственности»). К жанру моралий относятся и поучительные рассказы о встрече с замечательными людьми. Во втором разделе, «Лица», эти рассказы представлены. Их герои — персоны светские и духовные, широко и мало известные. Виктор Панов, Владимир Хвостин, Сергей Сергеевич Аверинцев, которых поэтесса считает своими учителями. Образ С. С. Аверинцева можно назвать смысловым центром «Лиц», ибо ему не только посвящено большее количество работ, чем остальным, но автор щедро упоминает его труды в эссе о других персонах. Две работы посвящены Венедикту Ерофееву: «О Венедикте Ерофееве: „Москва — Петушки”» и «Пир любви на шестьдесят пятом километре, или Иерусалим без Афин». Из лиц духовных особенное внимание уделено почившему Папе Римскому Иоанну-Павлу Второму, владыке митрополиту Антонию Сурожскому и отцу Александру Шмеману.

Первая часть, скажем, правая (или восточная) сторона города, раздроблена на небольшие подразделы. Возникает ощущение города-здания, разделенного на множество уровней и этажей. Эти небольшие разделы так и хочется назвать строфами (незаписанного, абсолютно свободного стихотворения). Содержание довольно строго выверено — moralia в собственном смысле. Вторая, левая (или западная) часть города состоит из отдельных строений, посвященных отдельным лицам (отсюда и название) — воспоминания, размышления. Возможно, это часть города, застроенная храмами и часовнями. Или представляющая единый монастырь-лавру, где каждый монах живет  в отдельной келье. В целом возникает ощущение динамично движущегося мира.

Именно в четвертом томе читатель напрямую сталкивается с основными мотивами и принципами творчества поэтессы: христианство и высокий модерн, современная поэзия и христианство, вера и творчество. Именно из четвертого тома идут импульсы во все остальные. Так что возникает желание снова перечитать стихи. Какая лучшая похвала может быть для издания?

Вместо заключения. Рельеф, барельеф, горельеф и портрет . Ольга Александровна Седакова — автор, хорошо известный в Советском Союзе (уже лет тридцать), и в России, и за ее пределами. Есть страта, в которой Седакова — культовая фигура (об этом сказать просто необходимо). Но есть и страты, в которых этого необычного автора не знают (а должны бы). Возможно, это вообще особенность авторов неофициальной культуры: их известность почти сакральная, но частная, избирательная, узкая.

Ольга Седакова, возможно, единственный автор неофициальной культуры, вышедший за пределы общей кухни поэтического подполья. В ней в один прекрасный момент, как мне видится, произошла чрезвычайная перемена судьбы, изменилось восприятие окружающего мира. Неофициальная культура аутична (хоть изысканна и тонка) — Седакова, сохранив многое от тонкостей и интуиций неофициальной культуры, преодолела ее аутичность. Путь Ольги Седаковой — путь только отчасти созерцательный, в основном же это путь деятельный. Как тут не вспомнить о двух родах христианского подвижничества, о Марии и Марфе: «Любляше же Иисус  Марфу, и сестру ея, и Лазаря» (Ин. 11: 5).

Наталия ЧЕРНЫХ

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЗАХАРА ПРИЛЕПИНА

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЗАХАРА ПРИЛЕПИНА

А л е к с е й   Ш е п е л ё в. Maххimum Eххtremum. М., Издательский дом «Кислород»,  2011, 448 стр.

«Леша, — говорю, — меня твой герой бесит».

Взрослею, что ли.

С чего бы, вроде, беситься.

Все тот же, почитаемый мной тип сексуально озабоченного маргинала — родом из Генри Миллера и Буковски. Хотя последнего Шепелёв не жалует, зато особенно жалует Лимонова, и это заметно (ни о каком подражании речи не идет — Лев Толстой тоже очень жаловал Пушкина, и что теперь?).

Но герои Миллера, Буковски и даже Лимонова — они все-таки по большей части гуляют в совсем иных краях, бродят по Нью-Йоркам и Парижам, и эти дальние страны эстетизируют любую кромешную маргинальность. Есть все-таки разница: на Манхэттене выкрикнуть «Идите вы все на…» или в тех местах, где обитал до последнего времени Шепелёв.

Он обитал в Тамбове [15] .

Ладно бы в Тамбове, там тоже, говорят, иногда красиво. Собственно лирический герой Шепелёва (некто О. Шепелёв) совсем уж в каком-то свинарнике проводит время. Я книжку читаю и все время чувствую разные немытые запахи. И звуковое сопровождение не менее отвратно.

Бардак на кухне, посуда не мыта, на грязных конфорках варят наркоту, собака наделала прямо посреди квартиры, мужики отливают в таз, так как на улице холодно, включен телевизор, в телевизоре показывают херню, если телевизор выключают — врубают эту их неудобоваримую тяжелую музыку, Шепелёв ее любит, а я ненавижу весь этот грохот.

Читаешь и физически начинаешь чувствовать брезгливость ко всему. Вот не могу уже читать — так противно, но они еще разденут О. Шепелёва, и водку ему льют в узкую выемку позвонка, и пьют оттуда.

Убил бы.

Далее у Шепелёва появляются девушки, весьма желанные лирическому герою. Главная героиня — некто Зельцер — плотно сидящее на наркоте существо пышных форм.