Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

ЗОЯ. Купцы, где мы находимся? Во что мы играем?

ДВА КУПЦА. Мы находимся в бане. Мы моемся.

ЗОЯ. Купцы, я буду плавать и мыться. Я буду играть на флейте.

ДВА КУПЦА. Плавай. Мойся. Играй.

ЗОЯ. Может быть, это ад [14] .

Топографическая амбивалентность этой бани, куда заходит Ева-Жизнь-Зоя, не позволяет с точностью сказать, что это — ад или рай. Хотя финал предпоследней строчки («играй») указывает на последнее. Но обратим внимание на то, что Зоя делает — плавает и играет. Совсем как у Полякова («плыви в листве, / летающая птица») и повторяющаяся рифма «летай — Китай», где императив от глагола «лететь» превращается в мертвое течение реки Леты. Причем время года, выбранное для книги, — золотая осень, пора листопада, наступающая после лета. С Китаем поэт рифмует чтение, создавая два персонажа: девочку-дуру и мальчика-читая .

Но вернемся к Зое. С астрологической точки зрения это имя связано с планетой Венерой, названной так в честь римской богини любви, соответствующей греческой Афродите. В этом свете совсем по-особому читаются строки Полякова, в которых вход танков, побуждаемый воинственностью Марса, сопрягается с поднятием брови Зои, связанной с Венерой.

Предельная сгущенность образов видна и в лучшем, пожалуй, стихотворении книги. Приведем его полностью:

«Ласточка,

      а в-чем ты виновата?»

«Только в-том,

      что потеряла брата,

потеряла брата-муравья!»

Расплетает косы мурава,

      а душа: ни-в-чем не виновата,

забывая маленького брата,

улетая в-черные слова.

Душа в данном случае — это Психея из «Метаморфоз…» Апулея, занятая сложным делом. Пытаясь выполнить трудное задание Венеры — разобрать за одну ночь кучу зерна по сортам (здесь, очевидно, лежат истоки сказки о Золушке), Психея призывает на помощь муравьев. Золушка же справляется с испытанием с помощью других волшебных помощников — голубей, символизирующих любовь и принадлежащих, как и ласточки, Венере. Золушка-Зоя, кладя бабочек на виски, показывает тем самым свое родство с Психеей, душой, бабочкой. Поляков пишет тонко и скупо, на уровне подсознания, подобно тому, как Апулей вставляет новеллу внутрь романа, внедряя то, что именно потеряла ласточка-Психея: брат а - мура вья, Амура.  И вся книга приобретает новый смысл. Это книга об утрате любви как об утрате жизни, о новом жизненном цикле, об осени и смерти, о воскресении, преображающем сухие листья в стихи.

Екатерина Дайс

[8] Делание в черном, в белом и в красном.

[9] А н а с т а с и е в и ч  И. Птицы в творчестве Введенского. — «Toronto Slavic Quarterly», 2003, № 34.

[10] Сравним с Поляковым: «тем, кто лиса и сестрица / (слеза и ресница)».

[11] Вспомним «Делание в желтом и делание в черном».

[12] Персефона, чье явление сопровождалось яркой вспышкой света, судя по всему, здесь ассоциируется с деланием в белом.

[13] Жаба, согласно Е. А. Торчинову, — традиционный эпитет луны. У Полякова луне соответствуют кошки: «Вижу усы и хвосты, и святую луну… Лунные звери, / позвольте я вас обниму!»

[14] В в е д е н с к и й  А. Потец. — В в е д е н с к и й  А. И. Все. М., «ОГИ», 2010,стр. 235 — 236.

Четверокнижие

Четверокнижие

О л ь г а  С е д а к о в а. Четыре тома. М., «Русский фонд содействия образованию и науке», 2010. Том 1. «Стихи», 432 стр. Том 2. «Переводы», 576 стр. Том 3. «Poetica», 584 стр. Том 4. «Moralia», 864 стр.

Вместо вступления. Архитектура и графика . Ольга Седакова — знакомая с большинством авторов литературного подполья, — кажется, никогда не входила ни в одно сообщество и не писала никаких манифестов. Ее несвязанность с общим контекстом неподцензурной литературы, с одной стороны, создала образ надменной и замкнутой поэтессы, а с другой — помогла ей выйти из душных границ андеграунда.

Этот четырехтомник — издание-оксюморон, апология эклектики. Зыбкое, подвижное, прихотливое — и величественное строение. Каждый фронтон выполнен в остром, порой режущем глаз сочетании стилей.

Можно написать, например, что автор, как средневековый ученый монах/монахиня бережно собирает потемневшие от времени пергаменты и переписывает их, усваивая им христианскую непобедимость — и усваиваясь их архаичному миру. Или порассуждать на общие нравственные темы — в свете христианства. О том, что смелость христианина — не уйти в затвор, отказавшись от чтения светских произведений, а нести Слово Божие в тот мир, где они есть. Что смелость поэта — быть с погибающим человеком/миром, а не уходить от него. Можно углубиться в лес специальных терминов: новозаветная традиция, высокий модерн, постмодерн, профанация культуры, тирания посредственности. Но ни традиция, ни логические построения, ни терминология (намеренно бросаю в одну корзину) общей картины, а тем более искомого ракурса не дадут. Автор чрезмерно, избыточно разнообразен,  и в этом — стиль.

Издание вызвало у меня две ассоциации: с архитектурой и с графикой импрессионизма (Мане, Писарро). Восхитительно, что такое тяжелое и благородное явление, как архитектура, может (почти без напряжения) существовать в пространстве одного автора вместе с таким капризным и нежным явлением, как графика. Возникает ощущение расписанного пастелью (лучше темперой) города. Рая?

Цвета обложек для томов выбраны совершенно импрессионистские: ультрамарин, темный зеленый хром, лиловый и пурпурный. Вспоминается Клод Моне!

Высокая архитектура немыслима без скульптурных изображений. Есть три наиболее известных типа портретных изображений в скульптуре — рельеф, барельеф (выступающий более чем наполовину) и горельеф (примерно три четверти). В данном издании присутствуют все три, и все три типа — изображения Автора. Он, как и полагается зодчему, создает себя — но в виде зданий. И все они — автор. О чем бы ни писала Седакова — об осенней воде, о зимних праздниках, о стихах Хлебникова, о Рильке или Франциске Ассизском — она пишет о себе. Потому что она — это та пластичная теплая материя, в которой в настоящем времени и отображаются все эти явления. Она — глина, темпера, умбра, сепия.

Это исключительный и очень женственный жест. Быть средством выражения. Быть посредником. Глина в статуэтке не осознает себя глиной — она осознает себя либо святой (перевод стихотворения Малларме), либо поэтом. В чистом виде скульптурой назвать это явление тоже нельзя. В «Poetica» (том 3) и «Moralia» (том 4) много именно архитектурных деталей — и возникает мерцающий онирический ансамбль.

Архитектура — ideа fix неофициальной культуры. Достаточно открыть «Охоту на Мамонта» Виктора Кривулина, чтобы это увидеть. Аронзоновские строки «хорошо стоять вдоль неба (читай: рая)» и «ты стоишь вдоль прекрасного сада» — насквозь архитектурны. Шварцевские «извивы Москвы» и «завертья ее безнадежные» — не что иное, как архитектура. Седакова выразила ту же мысль в структуре издания. Томная, лирическая нота любования вносит в строгий архитектурный мир трогательность графики, почти детского рисунка. И оттого все издание приобретает чуть камерное звучание, что избавляет от давящей торжественности.

Том первый: «Стихи». Возможно, этот том — самое полное собрание стихотворений Ольги Седаковой. Обложка тома глубокого лилового цвета. Лиловый — цвет игуменской камилавки и кардинальской сутаны, цвет облачения православного священника во время воскресной службы Великим постом. Формат и фактура обложки вызывают воспоминания о поэтических томиках двадцати-тридцатилетней давности: Франческо Петрарка, Джакомо Леопарди — предметах почти страстной охоты любителей поэзии. И это приятно. «Стихи» можно назвать билингвой одного автора: раннее творчество — позднее творчество, с осью где-то в районе «Китайского путешествия»: «…неужели мы расстанемся, как простые невежды?»

В книге тринадцать разделов, расположенных в хронологическом порядке: от нежно любимого почитателями «Дикого шиповника» (1976 — 1978) до строгих, почти трагических «Элегий» (1987 — 2004) и «Начала книги» (стихи 2000-х годов).

Стихотворения известные, например «Стансы в манере Александра Попа», соседствуют со стихотворениями, которые широкому читателю почти не известны — «Сестре» или «Филемон и Бавкида».

Один из главных образов поэзии Седаковой — Данте. Вариации на его темы она может писать до бесконечности, никогда не повторяясь. Ее Данте — одновременно и «великий гордец», и «святой». Ее Данте — стихия; но это и зеркало «различения духов», противостояние ясного видения поэта смутным предсказаниям профана.