Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Убил бы.

Далее у Шепелёва появляются девушки, весьма желанные лирическому герою. Главная героиня — некто Зельцер — плотно сидящее на наркоте существо пышных форм.

Зельцер достаточно вяло отвечает герою взаимностью, но периодически все происходит как у Пушкина в стихах: «…и оживляешься потом все боле, боле — /  И делишь наконец мой пламень поневоле!»

Зельцер разгорается, некоторое время греет, потом все-таки тухнет — и даже шепелёвской страсти не хватает оживить ее.

А Шепелёв, конечно, страстный — тут не отнимешь.

Потому что, знаете, читая тексты младых литераторов, множество раз приходилось нам набредать на самозваных лимоновских двойников. Во всяком случае, каждый из них был уверен, что он тоже почти Лимонов, потому что у него имеется разнообразно используемый половой орган. Клоны думают, что ничего другого для того, чтоб стать Лимоновым, и не нужно.

Отличие между тем простое — клоны, как правило, никаким другим местом ничего не чувствуют вообще.

Лимонов же, как никто другой, умеет испытывать жалость, ужас, ярость, любовь — все, что может и не может испытать человек и даже сверхчеловек.

Шепелёв, говорю, чувствует так, что заражает читателя не только брезгливостью к антуражу, но и подлинностью своего чувства, распахнутостью его.

О, какие там главы есть ближе к финалу книжки! Волосы на руках поднимаются как намагниченные электричеством, когда читаешь.

Автор ложится на крыло — и на бреющем полете рисует про то, как любит, любит, любит герой — да, свою наркоманку, да, по сути, тупую, никчемную, жалкую, блядовитую, — но какое ж это имеет значение.

И тут уже возникает искусство, — и черт с ним, с бардаком вокруг. Бардак, который развел, можно в конце концов прибрать, а вот если нет любви — ее не разведешь.

К тому же пишет Шепелёв пузырящимся, шампанским языком — со сложнейшими порой конструкциями, которых, читая, не замечаешь вовсе.

Ну и, наконец, Шепелёв обладает еще одним редким качеством: у него на фоне звериной серьезности наших современников, также работающих в жанре «эгореализма» (меткое шепелёвское определение), все замечательно с самоиронией.

«Даже подумалось, что хорошо, что вот она — вот эта толстушка в этом попсовом платьице не имеет и не может иметь никакого отношения ко мне, голему из Готэма, на которого так и стреляли глазками две молоденькие смазливые девушки — загорелые блондиночки лет 15 — 16 в коротких шортиках… Мне показалось: „Странный дядя” — бросила одна из них (или „сраный дятел”?!)…»

Грубовато, конечно.

Но что поделать — авторская задача проста: все сказанное им должно быть органично тексту вообще и герою в частности.

Здесь органично.

М а к с и м   Ч е р т а н о в. Хемингуэй. М., «Молодая гвардия», 2010, 576 стр. («Жизнь замечательных людей»).

Давненько мы не встречали таких увлекательных сочинений. Возле моего дивана обычно лежат штук десять разнообразных книжиц и томиков, но тут все девять так и остались пылиться, дожидаясь, пока я проглочу расчудесную чертановскую работу.

Самого Чертанова я не знаю, но по мере изучения его труда узнавал все больше.

В конце концов набрал редактора серии «ЖЗЛ» в «Молодой гвардии» и прямо спросил:

— Вадим, а Максим Чертанов — это баба?

— Женщина, — ответили мне.

Я мог бы и не звонить, и не спрашивать. Текст буквально вопиет об этом: написано женской рукой и продиктовано женским сердцем.

Так что далее, с вашего позволения, я буду называть автора не Чертанов, а Чертанова — исключительно для простоты подачи.

Можно сказать, что у Чертановой к Хэму что-то личное, но это будет не совсем верно. Что-то личное у Чертановой к мужчинам вообще (и это нормально, она ведь женщина) — а Хэм, как нам думается, к несчастью для себя, всего лишь совместил в своем характере ряд наиболее неприятных автору черт.

Иногда — иногда! — возникает ощущение, что Чертанова описывает кого-то вроде своего бывшего друга, которого поклялась вывести на чистую воду.

Собственно, Чертанова выкладывает козыри в первом же абзаце, объявляя, что за маской бородатого мудрого Хэма спрятан «неврастеник, позер, патологический лжец, под фальшивой брутальностью скрывающий массу комплексов».

И далее, по всему повествованью, Чертанова без особой, надо признать, злобы, но с замечательной меткостью наступает Хэму на хвост, ловя его на той самой лжи (чаще всего достаточно невинной — от того, что Хэм приписывал себе лишние боевые заслуги, никто не умер и даже не пострадал), на склонности к алкоголизму (очень, надо сказать, достойному, единственным некрасивым проявлением которого являлась все та же страсть Хэма к мистификациям и просто трепу), на… А собственно, на чем еще?

Неврастеник он был весьма сомнительный — а если и стал им к финалу жизни, то сама Чертанова четко показывает, как это случилось. Некритический разлад в душевном здоровье Хэма решили подлечить теми же методами, какими лечили героев романа «Пролетая над гнездом кукушки» (неоднократный разряд электричеством по мозгам), — ну и результат получился соответствующий.

Комплексы Хэма, при ближайшем рассмотрении, ничуть не превышают комплексы любого другого человека мужеского пола; ему уж точно не было свойственно самоутверждаться за счет слабых и безответных, а это дорогого стоит. Животных убивал? Жалко животных.

Что до фальшивой брутальности Хэма — то по поводу нее сточили уже не одну сотню перьев. В остатке все равно остается вот что: пред нами человек, добровольцем уехавший на Первую мировую, там он попал в санитарный батальон, вел себя нарочито рискованно, был тяжело ранен. Потом добровольцем поехал во франкистскую Испанию — уже в качестве журналиста, но и там опять как мог лез на рожон, чему осталось множество свидетельств. С началом Второй мировой организовал военное патрулирование у берегов Кубы и целую разведывательную сеть (была ли реальной ее польза или не очень — вопрос другой, не закрытый до сих пор). Затем снова улетел в Европу, где шел окончательный этап войны, и там в который раз отметился чередой бесшабашных поступков, по слухам, даже командовал партизанами (хотя — не факт), но то, что они принимали его за боевого офицера и действительно исполняли ряд его приказаний, — это точно.

Помимо этого, ну да, охотился на львов, являлся инициатором множества разборок и драк, и если вся эта брутальность — фальшива, то подайте нам еще хотя бы дюжину таких фальшивых бруталов, мы на них полюбуемся.

Потому что, знаете, забавно, когда писатель В., на которого ссылается Чертанова, ловко, в трех строках, развенчивает Хэма, — в то время как брутальность самого В. выражается лишь в том, что он сын офицера.

«Но он же не выдает себя за мачо», — скажете вы.

«Не выдает, — отвечу, — а Хэм выдает. И что?»

У Хэма просто были для этого некоторые основания.

Вообще же бруталами себя преподносят многие, но мало вокруг кого создается эта восхитительная хэмовская мифология, которая, видит Бог, повлияла на пару поколений (и еще повлияет) самым благостным образом: жизнь куда правильней делать с этого веселого и бурного, опасно жившего бородача, чем с ехидных скептиков, с кислой ухмылкой оценивающих чужую жизнь.

Понимает это Чертанова? Кажется, да. Но далеко не всегда, к сожалению.

Вот седой уже Хэм, после Второй мировой, едет с другого континента на свое последнее сафари. Через Испанию — где по-прежнему франкистский режим.

В Африке 52-летний писатель дважды попадает в автокатастрофы, у него повреждены кишечник, печень, почки, у него растяжение связок, у него волосы на голове сгорели, у него сильные ожоги лица и рук…

Он не сдается, бодрится, ведет себя отлично, снова возвращается в Испанию — и Чертанова за ним. Едва поспевая за героем, автор ехидничает, что ни с какими друзьями, выпущенными из франкистских тюрем, Хэм не встречался — а пил, гулял и смотрел на бой быков.

Ну хватит, а? Ну так же можно бегать за кем угодно. Хотите, за Пушкиным побегайте, хотите за Есениным, хотите за Пастернаком — у них тоже друзья в тюрьмах сидели, а они пили да гуляли.

Взрослый человек должен себе спокойно отдавать отчет, что развенчать можно кого угодно. Еще раз повторю: кого угодно. И тех, кого назвали выше, и Лермонтова, и Гумилева, и Домбровского, и Лимонова — любую мифологизированную русскую фигуру, и нерусскую тем более — тех совсем не жалко.