Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

И далее у Уолтона следует длинное рассуждение о видениях, приводятся многочисленные примеры, почерпнутые из Ветхого и Нового Завета, в заключение же говорится:

«Воздержусь от того, чтобы и далее утомлять читателя рассуждением о видениях и том, как следует к ним относиться; закончу же мой комментарий к явленному <Донну>, приведя стихи, посвященные <в оригинале – given> Донном жене как раз тогда, когда он должен был с нею разлучиться. И клятвенно заверю в том, что слышал я от критиков, сведующих в языках и поэзии, что ни греческие, ни латинские поэты не создали ничего равного этим строкам». И вслед за этим Уолтон приводит полный текст «Прощания, запрещающего грусть».

Как мы видим, смысловым центром рассказа является тот факт, что у Донна были видения, и видения эти были истинны. «Жизнь доктора Джона Донна» была написана Исааком Уолтоном в 1640 г. как предисловие к изданию проповедей Донна и фактически была попыткой создать канонический образ «преподобного Донна», который смог отринуть заблуждения юности (а ими в равной степени была и фривольная поэзия, и католическое вероисповедание), обратиться к истинам религии (равно как обратиться в «истинную религию» – англиканство) и стать одним из выдающихся служителей Церкви в Англии.

Заметим, что в этом контексте само стихотворение Донна будет играть вторичную и подчиненную роль, являясь не более чем еще одним – светским – доказательством истинности поведанной истории.[619] Фактически перед нами весьма изящная риторическая конструкция – и не более. О самом стихотворении сказано лишь: «I… will conclude mine with commending to his view a copy of verses given by Mr. Donne to his wife at the time he then parted from her». Обратим внимание, что при этом Уолтон использует в этой фразе выражение «given», что можно прочесть и как «посвященные», и как «врученные», «переданные» жене. Ссылка же на «критиков, искушенных как в языках, так и в поэзии» позволяет думать, что если даже историю видения Уолтон мог знать со слов самого Донна, то само стихотворение не было получено Уолтоном непосредственно от автора, который позаботился бы при этом уточнить датировку его создания, а попало к автору биографии из каких-то вторых рук. С другой стороны, вспомним передачу «Биатанатоса» Роберту Керу: «дано» не означает «дано сразу после написания».

Нам представляется возможным предложить иную, намного более раннюю датировку «Прощания, запрещающего грусть».

3

Один из центральных образов стихотворения – циркуль, появляющийся в последних строфах «Прощания…»:

A VALEDICTION: FORBIDDING MOURNING

So let us melt, and make no noise,No tear floods, nor sigh-tempests move,T'were prophanation of our joyesTo tell the layetie our love.

Moving of th'earth brings harmes and feares,Men reckon what it did and meant,But trepidation of the spheares,Though greater farre, is innocent.

Dull sublunary lovers love(Whose soule is sence) cannot admitAbsence, because it doth removeThose things which elemented it.

But we by a love, so much refin'd,That our selves know not what it is,Inter assured of the mind,Care lesse, eyes, lips and hands to misse.

Our two soules therefore, which are one,Though I must goe, endure not yetA breach, but an expansion,Like gold to ayery thinnesse beate.

If they be two, they are two soAs striffe twin compasses are two,Thy soule the fixt foot, makes no showTo move, but doth, if th other doe.

And thought it in the center sit,Yet when the other far doth rome,It leanes, and hearkens, after it,And growes erect, as that comes home.

Such wilt thou be to mee, who mustLike th'other foot, oblique runne;Thy firmnes make my circle just,And makes me end, where I begunne.

[Как праведники тихо отходят <из этого мира>,/ И шепотом понуждают души свои уйти,/ Тогда как иные из их скорбящих друзей говорят,/ Прервалось дыхание, или нет.// Мы же сольемся воедино, без восклицаний,/ Без потоков слез, без бурь вздохов// Ибо было бы профанацией нашей радости/ Поведать о сердцевине нашей любви// Движение земных пластов несет ущерб и страх,/ Людям ведомо, что это означает,/ Но дрожь небесных сфер/ Нам неведома, ибо те от нас далеки.// Скудная любовь подлунных любовников/ (Наделенных лишь чувственною душой) не может допустить/ Отсутствия, ибо с ним уходит то, что составляло ее суть.// Но мы, столь очищенные любовью,/ Что наши «я», не знают, – что это такое:/ взаимно осознавая друг друга/ Заботиться об отсутствии глаз, губ и рук.// Наши две души – одна душа,/ И пусть я должен уйти, вынести это,/ То не разрыв, но – растяжение <души>,/ Подобно тому, как золото отковывают в тончайшую проволоку.// А если душ две, то пара их подобна/ Паре борющихся ножек циркуля,/ Душа, которая есть ножка-опора, кажется недвижной,/ Но движется вместе с другой.// И та, что в центре,/ Когда другая отходит далеко,/ Она склоняется, тянется за другой,/ И выпрямляется, когда та возвращается назад.// Так ты для меня, который должен,/ подобно ножке циркуля, обегать круг;/ Твоя твердость (постоянство) позволяет мне завершить круг/ и вернуться к началу.]

Нам уже приходилось, вслед за многими другими авторами,[620] писать об алхимических концептах этого стихотворения в целом.[621] В данном же случае укажем на несколько иной аспект стихотворения. После строфы-интродукции, где тема ухода сопряжена со смертью, вторая строфа повествует о расставании возлюбленных, о котором лучше не сообщать тем, кто не ведает всей глубины любви. Обратим внимание на этот акцент стихотворения, – мы вернемся к нему позже. Следующая строфа повествует о том, что если доступное нашему восприятию «движение земных пластов» способно внушать ужас, то движение далеких звездных сфер оставляет нас равнодушными. Следом идет разработка темы профанной и возвышенной, «подлунной» и небесной любви, и в конце появляется образ циркуля, с акцентом на твердость/постоянство (firmness) возлюбленной, которое одно является залогом счастливого воссоединения двух душ.

Тем самым мы можем выделить в смысловом развитии стихотворения три узловых концепта: небесная сфера – циркуль – постоянство.

Донна со времен ироничного доктора Джонсона обвиняли в склонности «сопрягать вместе разнородные идеи». Однако при этом столь же часто упускалось из вида, что толчком к подобному сопряжению идей могут служить некие реальные предпосылки. Одной из характерных особенностей поэтики Донна является ее визуальность. К Донну вполне применимо то, что Мандельштам называл «хищным глазомером»: если мы присмотримся, все его метафоры и сравнения имеют опору, в первую очередь, в опыте зрительного восприятия – это, своего рода, риторика изобразительного. (Особенно явственно это проступает, если читать Донна на фоне английских поэтов-петраркистов, чья образность уходит своими корнями в книжность, в конвенциональный язык чисто литературных описаний.)

Нам представляется возможным назвать объект, послуживший толчком для донновской образности в «Прощании, запрещающем грусть».

Джон Чамбер. «Трактат против предсказательной астрологии». Лондон, 1601

Объектом этим является… «Трактат против предсказательной астрологии» Джона Чамбера, отпечатанный Джоном Харрисоном в Лондоне в 1601 г. и посвященный тогдашнему патрону Донна, «достопочтенному сэру Томасу Эджертону, лорду-хранителю Большой Печати и одному из членов Тайного Совета Ее Величества».[622]

Если посмотреть на титульный лист этой работы, мы обнаружим, что все три интересующие нас концепта сведены здесь воедино. Дело в том, что в качестве издательской марки на титульном листе присутствует довольно популярная в ту эпоху эмблема, изображающая раскрытый циркуль в поле гербового щита, увитого геральдической лентой с девизом «Labore et constantia» – «Трудом и постоянством». Отсылка же к небесным сферам содержится в самом названии трактата. Перед нами все три узла донновского стихотворения: небеса – циркуль – постоянство.

Донн должен был держать в руках эту книгу: обычно издания, посвященные кому-то из сильных мира сего, присылались адресату посвящения на дом – и в обязанности Донна, служившего в 1601 г. личным секретарем лорда Томаса Эджертона, несомненно, входили разборка корреспонденции и присмотр за библиотекой.

4

Чтобы понять, в какой мере этот титульный лист мог «активизировать» поэтическое сознание Донна, остановимся подробнее на символике, представленной на титульном листе эмблемы. С одной стороны, она являлась «парафразом» на издательскую марку амстердамской типографии Плантенов,[623] сыгравшей в истории европейского книгоиздания выдающуюся роль. Достаточно сказать, что среди коллекционеров существует нарицательное имя для книг этого издательства – «плантены», и книги эти ценятся наравне с «альдинами» – продукцией старейшей типографии Альдо Мануция.

Издательский знак типографии Плантенов

Искусство чтения эмблем было одной из характерных особенностей ренессансной культуры.[624] Начало своего рода «эмблемомании» положила книга «Emblematum liber» итальянца Андреа Альчиато. Он впервые соединил в единое целое три элемента: гравюру, девиз и их стихотворное истолкование, породив тем самым целый особый жанр литературно-графической продукции.