Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Понятно, что, для того чтобы романы, написанные до возникновения "великого замысла", могли занять свое место в задуманной эпопее, их придется слегка переработать, изменить некоторые имена и даты. Но как много они при этом выиграют! Эпизоды, прежде казавшиеся незначительными, теперь будут возвещать важные события в грядущем. Порой показом будущего объясняется настоящее. Но чаще новые романы берут свое начало в прошлом. Из беседы после ужина внезапно всплывает правда о персонаже, дотоле окутанном тайной. Все происходит как в жизни, которая открывается нам не сразу, а постепенно выступает из мрака. Мы узнаем о людях по воле случая, заглянув ненароком в приотворенную дверь, услышав неожиданное признание. Самый блестящий тому пример - де Марсе; читатели никогда не бывают свидетелями его политической деятельности, а между тем де Марсе слывет, как отмечает Ален, "единственным государственным деятелем после Талейрана"; но еще более характерен, пожалуй, образ Ронкероля: "Это превосходная зарисовка... Его повсюду встречают, но толком не знают; впрочем, его знают достаточно. Он - один из Тринадцати, и ничего больше".

Таким образом, возникает реалистическое изображение целого, гораздо более впечатляющее, чем изображение отдельных частей. Многие критики говорили: "Разве можно согласиться с тем, что труппа комедиантов со строго определенным амплуа представляет собою целый мир? Как поверить в то, что весь Париж лечится у Бьяншона или обращается к услугам одного адвоката Дервиля? Что Серизи, Бован и Гранвиль так долго стояли во главе судейского сословия Франции?" Но ведь это факт, что во все времена крайне немногочисленная элита руководит страной и что в каждую данную эпоху можно по пальцам перечесть героинь нашумевших любовных историй. С другой стороны, мы принимаем как неизбежную условность романа то обстоятельство, что несколько его персонажей воплощают множество людей. Одна из функций искусства - заменять хаос, присущий жизни, разумным порядком. И в этом созданном его фантазией мире художник умеет сохранить немало таинственного и случайного, что позволяет ему сообщать всему изображаемому жизненное правдоподобие и рельефность.

Никогда еще Бальзак не работал с такой уверенностью. Он писал "Отца Горио" сначала в Саше, но главным образом в Париже, на улице Кассини, причем трудился по шестнадцать - восемнадцать часов в сутки (а в ноябре 1834 года даже и по двадцать часов). "Это всем моим книгам книга!" сообщал он Чужестранке. Ему хотелось поскорее закончить "Отца Горио" и приехать в Вену, чтобы повидаться с госпожой Ганской в годовщину "незабываемого дня" (26 января). Но, дописывая роман, он одновременно должен был держать корректуру его первой части, которая в это время печаталась на страницах "Ревю де Пари". 15 декабря Бальзак "в полном изнеможении в постели и не в силах ничего делать, ни о чем слышать". Тщетно герцогиня д'Абрантес взывает к нему, упрекает его, что он совсем ее забыл. "Вся моя жизнь, - отвечает он, - подчинена одному: непрерывному труду, без всякой передышки... Я уже не могу писать, слишком велика усталость... Так что не думайте обо мне дурно. Говорите себе: "Он работает днем и ночью" - и удивляйтесь лишь тому, что вы еще не услышали о моей смерти. Иногда я езжу в Оперу или к Итальянцам - вот мои единственные развлечения, ибо там не нужно ни думать, ни говорить, только смотреть да слушать".

Зюльма Карро снова родила мальчика, ему дали необычное имя - Йорик (из любви к Стерну, стало быть, и к Бальзаку); Оноре целует ее в лоб, но издали. У него нет времени, чтобы хоть ненадолго приехать во Фрапель. "Никогда еще уносящий меня поток не был столь стремительным; никогда еще столь чудовищно величественное произведение не овладевало человеческим умом. Я сажусь за работу, как игрок за игорный стол; сплю не больше пяти часов, а тружусь по восемнадцать часов в сутки; я приеду к вам полумертвым; но порою мысль о вас придает мне силы. Я покупаю Гренадьеру, я расплачиваюсь с долгами". В день рождения "мамочки" (ей исполнилось пятьдесят шесть лет), которую дети поселили в Шантильи в обществе компаньонки, Лора и Оноре хотели бы повидать ее. Но как это осуществить? Столько дел удерживает их в Париже! В качестве достойного возмещения они вместе посылают ей подарок - часы на голубом шнурке. Только пусть она не проговорится Сюрвилю, "ибо мой муж, - пишет Лора, - ничего не понимает в таких сердечных знаках внимания".

Госпожа де Кастри сделала еще одну попытку залучить к себе Бальзака: она весьма любезно пригласила писателя через своего дядю, герцога Фиц-Джеймса, приехать в Кевийон. Однако незавершенный "Отец Горио" одержал верх над оконченной "Герцогиней де Ланже"; кроме того, Бальзака раздражал внезапный интерес маркизы к Сент-Беву, которого он терпеть не мог. В июле 1834 года Сент-Бев опубликовал роман "Сладострастие". Госпожа де Кастри, неисправимая охотница на светских львов, написала автору этого романа письмо: "Пытаться выразить, как глубоко меня взволновала ваша превосходная книга, - трудная задача для несчастной женщины, которой знакомы одни только жизненные невзгоды". Этот испытанный прием удался. Опытному птицелову в юбке ничего не стоило поймать в свои сети литератора. Известный критик и его почитательница подружились; Сент-Беву, человеку от природы флегматичному, была чужда пылкая требовательность Бальзака, духовная дружба его вполне удовлетворяла. Впрочем, то была очень нежная дружба (маркиза подарила Сент-Беву серебряный крест, к которому приложился на смертном одре Виктор фон Меттерних), и это выводило из себя Бальзака. Вот почему он послал маркизе весьма холодное письмо, в котором подчеркнуто именовал ее "сударыня". Сперва она возмутилась, но потом попыталась вновь подчинить его себе.

Маркиза де Кастри - Бальзаку, 29 октября 1834 года:

"Я не собираюсь просить вас вернуть мне дружбу, в которой вы столько раз клялись. Но, если дружбы ко мне нет больше в вашем сердце, лучше уж вовсе не говорите о ней... Этой ночью меня мучили жестокие кошмары, я испытываю властную потребность побеседовать с вами. Друг мой, порывают с любовницей, но не с женщиной-другом, особенно с другом, который готов радоваться вашим радостям и делить с вами горе, другом, пребывающим в печали и во власти недуга. Ведь за три года дружбы мы с вами столько передумали вдвоем! Господи Боже, мне так мало осталось жить, зачем же омрачать мои дни лишним горем и страданием? Ваше обращение "сударыня" причинило мне боль! Вспомните Экс, письмо Луи Ламбера, которое вы прислали мне, подумайте о тамошней речушке, о разрушенной мельнице, о монастыре Гранд-Шартрез... Неужели же я одна вспоминаю обо всем этом? В таком случае ничего не отвечайте; ваше молчание скажет мне, что все кончено. Все кончено! О нет, не правда ли? Вы меня все еще любите. Я - ваш друг, ваша "Мари". Прощайте и не заставляйте долго ждать письма, от которого сильнее забьется мое сердце".

Как унижается эта гордячка! Бальзак долго не отвечал; но все же он не в силах был полностью порвать с нею и признал свою слабость: "Вы медленно обрывали одну за другой бесчисленные узы, которыми, я в свое время охотно связал себя, но вам дано с помощью одного ласкового слова вновь скрепить их".

И все же в начале 1835 года, когда Бальзак, окончательно обессилев, решил немного передохнуть, он отправился на несколько дней в Булоньер к больной и по-прежнему дорогой его сердцу госпоже де Берни. "Ей под шестьдесят. Невзгоды изменили, иссушили ее. Моя привязанность к ней возросла. Я говорю об этом без всякого тщеславия, ибо не вижу в том никакой заслуги. Таким сотворил меня Господь: зла я ни на кого не держу, но постоянно вспоминаю содеянное мне добро. Я всегда с трепетом думаю о людях, любящих меня. Возвышенные чувства так благотворны. Зачем же искать дурные чувства?" Другому надежному другу, Огюсту Борже, Бальзак поверял свое горе: "Госпожа де Берни поражена смертельным недугом: у нее аневризма сердца; болезнь ее неизлечима. Я потрясен до глубины души. Если этот небесный светоч будет отнят у меня, все вокруг словно померкнет. Ведь вы знаете, что она - моя совесть и сила; она для меня превыше всего, как небесная твердь, как дух надежды и веры. Что со мной будет? Она не знает, чем больна, но слишком хорош" чувствует, что умирает".

Госпоже Ганской он писал: "Если небо отнимет у меня эту подругу, вы станете одной-единственной женщиной, открывшей для меня свое сердце. Только вы одна будете владеть отныне магическим заклинанием: "Сезам, откройся!" Ибо чувство, которое питает ко мне госпожа Карро из Иссудена, в некотором роде повторяет чувство моей сестры". Оплакивая привязанность, которую смерть грозила вот-вот оборвать, Бальзак сильнее тянулся к другой женщине, более молодой; возможно, он смутно чувствовал, что для такого перегруженного сверх всякой меры человека, как он, расстояние делало его привязанность к Ганской менее обременительной. Возлюбленная, живущая вдалеке, кажется особенно неотразимой и очаровательной! "Женщина, подобная Беатриче, Лауре и даже превосходящая их, играет огромную роль в нашей жизни". Беатриче, Лаура... Право же, в чрезмерной скромности его не упрекнешь!