Не стать насекомым - Роман Сенчин

Я не верил.

— Тебя, конечно, вряд ли тронут, — продолжал он, — а меня запросто. Я же — казак.

Я смеялся:

— Казак Ванька Бурковский!..

Предпочтительнее всего было пить у какой-нибудь девушки: и делиться с третьим особо не надо (нормальная девушка пьёт всё-таки меньше нормального парня), и она что-нибудь даст закусить, да и просто приятнее в женском обществе. Девушки редко нас не пускали — Мыша они любили, но любили как-то как ребёнка или больного. Не как парня, короче говоря. И он, кажется, ко всем другим, кроме той, которую любил, был равнодушен, хотя вежлив и душевен… И вечера наши были похожи — напившись, мы шли к ней. Мышь твердил, что ему нужно увидеть её, сказать… Она приоткрывала дверь, видела пьяную, изо всех (из последних) сил улыбающуюся рожу Мыша, слышала его проникновенное заплетающимся языком: «Мы… мы на минуточку. Очень надо сказать… Можно?» И дверь захлопывалась. Мы шли куда-нибудь дальше по улицам, уже не боясь патрулей, горланили:

Послушай, Катюша, я — гений!Послушай, я твой командир!Я взял на себя рычаги управления,Придя в этот сумрачный мир-р!

Или:

Самое-самое времяСмотреть открытыми глазами на солнце,Скоро стемнеет совсе-емИ нам останутся холодные колючие стены…Среди заражённого логикой мира!Среди заражённого логикой мир-ра-а!..

Я засыпал в итоге где-нибудь у Серёги Анархиста или у Оттыча, или в «Рампе», или у художника Александра Ковригина, а Мышь кое-как добирался домой. У него было правило — ночевать дома…

К сентябрю девяносто пятого года в наших жизнях произошёл какой-то перелом. И в Ванькиной, и в моей… (Да нет, этот перелом, как видно сегодня, касался вообще общества: смутные, страшные, но и романтические, свежие годы начала 90-х ушли в историю, люди приспосабливались к новой жизни, подростки взрослели, новая культура (контркультура) теряла свою прелесть и новизну; всё входило в определённую колею после нескольких лет бури, хаоса, растерянности и какого-никакого, но ощущения праздника — может быть, «праздника всеобщей беды»… Дни становились короче и пресней…)

Почти всё лето мы с Ванькой не виделись. Я помогал родителям выращивать на продажу овощи в деревне, потом с полмесяца жил в Кызыле (записывали альбом, ожидали большого рок-фолк-фестиваля, который так и не состоялся); вернувшись в Минусинск, я случайно узнал, что в училище культуры идёт добор юношей на отделение духовых инструментов и решил поучиться, овладеть нотной грамотой (в то время я был уверен, что всерьёз займусь музыкой)… Свои наезды в Абакан я возобновил только в начале сентября. Меня очень удивило, что и Мышь решил учиться — поступил в пединститут на трудовика.

— Надоело всё, — объяснил он, — надо искать что-то новое.

Он выглядел повзрослевшим, обзавёлся дорогим длиннополым пальто, но и что-то старческое всё сильнее ощущалось в нём. Лицо почти постоянно напряжённое, будто он никак не может вспомнить что-то очень важное, веки ещё более тяжёлые, глаза не то чтобы грустные, а словно бы уставшие смотреть. Радостная, открытая, часто чуть ли не изумлённая улыбка, которой он многих пленил и мгновенно располагал к себе, появлялась всё реже. Ходил ссутулившись, вжав шею в плечи; создавалось ощущение, что он от кого-то прячется…

В тот раз мы встретились прямо на улице, у фонтанчика, что перед республиканским телецентром.

— Говорят, Лёша Полежаев вернулся, — сообщил Мышь. — Пойдём к нему, послушаем, как там, в мире.

Мы купили бутылку «Русской» и пошли.

Лёша по полгода мотался по стране (году в девяносто седьмом, например, я встретил его на Арбате), и Ванька, кажется, никогда не покидавший границ Хакасии, любил слушать его рассказы о Новосибирске, Москве, Питере, листать привезённые Лёшей книги. По словам Лёши, все города были переполнены надёжными флэтами, везде жили интересные, деятельные люди, происходили один за другим концерты, выставки, сейшены…

— Да-а, — вздыхал Мышь, в очередной раз наполняя пластиковые стаканчики. — А у нас тут… — И зло шипел: — Бля-адь.

— Здесь кислая жизнь, — соглашался Лёша, — и что-то всё кислее, кислее. Сейчас отдышусь — и на зиму в Крым. Там вписки есть, пипл с Питера туда потянется.

— Дава-ай…

В подъезде у Лёши было удобное, обжитое место для такого рода времяпрепровождений — над последним, девятым, этажом, прикрытый шахтой лифта, находился закуток. Там стояли ящики из-под колы, были припрятаны стаканчики, вдоль стен выстроились шеренгой пустые бутылки, а стены разукрашены названиями всевозможных рок-групп, автографами торчавших здесь людей, всякими афоризмами, пацификами, знаками анархии, портретами прекрасных девушек и страшных панков с ирокезами… Мы сидели в этом закутке, курили, пили по глотку дешёвую водку, и почему-то никуда не хотелось идти, что-то делать, кого-то искать. Я чувствовал страшную усталость, Мышь, кажется, ещё большую… В один из тех сентябрьских дней он сказал, сказал почти шёпотом, будто сообщал тайну:

— Надо чем-то заняться. Серьёзным… Желание знаешь какое!.. А в башке — пусто.

Он искал толчок. Помню, увлёкся возобновлением выставок «Боевого рисунка», но получил отказ от нескольких организаций в поддержке; как-то в институте ему задали сделать серию рисунков — сценки из жизни, и он отнёсся к заданию очень серьёзно: показывал мне прекрасные, с ювелирной скрупулёзностью выполненные работы, на каждую из которых ушёл наверняка не один день. Зная Ванькину неусидчивость, тягу к походам по городу, я был поражён… Далёкий в общем-то от музыки (как исполнитель), он деятельно участвовал в подготовке рок-фестиваля, но фестиваль отменили…

С каждой встречей я видел, как он блёкнет. Он и пил уже равнодушно — просто заливал в рот стопку водки и ждал, когда компания созреет для новой стопки, или наполнял стакан доверху и уходил куда-нибудь в угол, пил в одиночестве, слушал песни Чижа… Мы посмеивались над этим его музыкальным пристрастием — у нас всегда были при себе кассеты с «Гражданской Обороной», «Секс пистолз», «Инструкцией по выживанию», Янкой Дягилевой, а тут беспомощная, почти детская лирика: «На кухне мышка уронила банку. Спит моя малышка…»

Да, жизнь становилась всё кислее. Люди откровенно нищали, возле магазинов образовались уродливые базарчики, одни, с жалкими лицами, пытались продавать еду и одежду, другие, тоже с жалкими лицами, проходили мимо, поглядывая на товары. Деньги становились редкостью. Всё реже удавалось «занимать», да и то давали откровенную мелочь, рублей по сто, по двести. Появились слухи, что скоро в Хакасии введут свою валюту в помощь почти исчезнувшим рублям, а в Минусинске открылось несколько магазинов, где выдавали продукты по талонам, а талоны эти люди получали на работе в день зарплаты вместо банкнот… Я приезжал в Абакан почти пустой, иногда с сумкой картошки или банкой огурцов, но редко удавалось съесть эту провизию под водочку — её не на что было купить.

Зато появились две квартиры, где можно было пребывать сутками: у Серёги Анархиста (квартира принадлежала его жене, с которой он тогда разводился; жена с сыном уехали жить куда-то на Кузбасс, а Серёга оставался в роли сторожа, пока квартиру не продадут) и у приехавшей из Норильска Лены Монолог (фамилии её не помню, да и, наверное, не знал никогда — Лена была родом из Абакана, а потом отправилась с мужем на Север, но вскоре они разошлись, и Лена вместе с двухлетним Витей вернулась). И мы там именно «пребывали» — разговаривать серьёзно, строить какие-то планы уже давно не получалось — чаще всего гнали какую-то словесную муть, вымученно, иногда почти истерически веселясь… Молчать было тяжело, и главное — страшно: тогда казалось, что мы уже умерли.

Мышь любил различные мероприятия (точнее — акции). Он был зачинщиком многих из них и всегда с готовностью принимал в них участие. Пошуметь ли перед зданием правительства в числе чуваков, выступающих за легализацию наркотиков или за введение анархии, организовать ли выставку альтернативного искусства, панк-фестиваль, пройтись ли по центру города в рядах эрэнъевщиков, сжечь ли макет коммерческого ларька возле Черногорского парка… Да, это было ему по душе. Но акции становились всё более легальными и развлекательными, и Мышь относился к ним с явной враждебностью, тем более что в них участвовали многие его друзья.

Помню один из праздников — День рождения Джона Леннона, который состоялся в зале филармонии осенью девяносто пятого. Выступали филармонические группы, исполняя песни «Битлз» и рок-н-ролльные стандарты; их выступления перемежались всякими конкурсами и викторинами. В общем, нормальный, безобидный праздник, что не первое десятилетие проводится по всему миру.