Донская Либерия - Николай Алексеевич Задонский

— Я три года не был здесь и не узнаю многого, — говорил Андрий дамам. — Все здесь так пахнет польским духом, что порой кажется, будто ты не в замке украинского гетмана, а на балу варшавского магната…

— Нет, — перебила его старшая дама, — нет, пусть гетман обижается, а я сюда больше не покажусь. Я свое на чужое менять не буду. Я казачкой родилась, ею и помереть хочу…

— Ой, мамо! Не все же польское плохо и не все наше хорошо, — возразила блондинка, бросив кокетливый взгляд на Андрия.

— Ну, ну, защищай, — насмешливо произнесла дама. — У тебя муж поляк был, тебе надо… А у меня и дед и отец панами зарублены. Я ихних песен не пою.

— Да, — задумчиво сказал молодой человек, — я понимаю вас… Я поляк по рождению, но вырос на Украине и, как вы, люблю нашу отчизну…

— О тебе речи нет. Тебя я с малых лет знаю…

В это время Мазепа с девушкой, приблизившись к разговаривающим, делал красивое угловое па и, заметив недовольное выражение лица старшей дамы, улыбаясь, слегка кивнул ей головой:

— Иль тебе, кума, не весело?

— Шестьдесят, батюшка, шестьдесят, хоть не прыгай, — резко и насмешливо оборвала гетмана кума.

Мазепа сделал вид, будто не слышал ответа, но щеки девушки вспыхнули ярким румянцем, она бросила сердитый взгляд на даму.

— За него обиделась, — усмехнувшись, сказала та Андрию, не сводившему восхищенных глаз с партнерши гетмана.

— Как она выросла! Как хороша! — тихо промолвил он.

— Хороша-то хороша, — вздохнула дама, — да очень уж не нравится мне дружба ее с крестным непутевым…

— Дядя разве непутевый? — улыбаясь, спросил молодой человек.

— Сам видишь. Ему бы со стариками сидеть, а он, словно козел, прости господи, с девчонкой скачет… Ох, глаза бы мои не видели, глаза бы не видели…

Дама, говорившая это, была Любовь Федоровна Кочубей, или Кочубеиха, как звали ее в народе, — жена генерального судьи, старого приятеля гетмана. Блондинка — ее недавно овдовевшая дочь Анна, бывшая замужем за племянником гетмана Обидовским. Красивая девушка, что танцевала с Мазепой, — младшая дочь Кочубеихи, Мотря.

…Между тем танцы кончились, и все общество потянулось в столовую — большую комнату, обставленную изящной мебелью работы венецианских мастеров.

Здесь на трех длинных столах был приготовлен ужин.

Мазепа любил и сам хорошо покушать и гостей угостить на славу.

Чего только не было на столах у гетмана! Зернистая икра и огромные осетры, привезенные с Волги, виноград и фрукты из Италии, печенье от варшавских кондитеров, вина из лучших заграничных погребов…

Под стать этому разнообразию кушаний было и общество, разместившееся за столами. Тут сидела родовитая казацкая старши́на — полковники и сотники, богатые украинские помещики, русские офицеры и чиновники, сербский епископ и немецкий негоциант. Но большинство гостей составляли поляки и выходцы из Польши.

Сам гетман сидел в особом, позолоченном, покрытом красным бархатом резном кресле. По правую его руку помещался лысый, с птичьим лицом генеральный обозный Иван Ломиковский, поляк по происхождению, не скрывавший своих польских симпатий; по левую — генеральный судья Василий Леонтьевич Кочубей, радевший за московскую партию. В эту партию, стоявшую за крепкий союз с Москвою, входили, кроме Кочубея, бывший полковник полтавский Искра, полковник стародубский Скоропадский и другие.

Кочубей был немного моложе Мазепы, но в его облике не было той молодящей живости, что у гетмана. Круглое, добродушное, чуть припухлое лицо, узкие, зеленоватые пустые глаза, подстриженные под скобку волосы и спущенная на лоб челка делали его похожим на простого селянина, и, если б не богатый кармазиновый казацкий кунтуш, никто не сказал бы, что этот человек — богатейший помещик, первое после гетмана лицо на Украине.

— Здоровье его пресветлого величества великого государя Петра Алексеевича! — высоко поднял первую чару Мазепа.

— Ура! Слава! Виват! Хай живе! — нестройно и разноголосо ответили гости.

— Я бы охотней выпил за короля, — тихо по-польски шепнул Ломиковский соседу — молодому князю Вишневецкому, но что же делать, приходится ждать…

— А как долго такое положение может продолжаться? — спросил князь.

— Зависит от шведской фортуны…

На другом конце стола Андрий Войнаровский тихо разговаривал с Мотрей Кочубей, по счастливой случайности сидевшей с ним рядом.

— За границей много интересного, хорошего, — говорил Андрий, — но, поверьте, я бы никогда не согласился жить там. Когда, возвращаясь домой, я увидел хижины украинских селян и дым казацких костров, мое сердце забилось так сильно, как никогда не билось там, и я понял — до чего сильно привязан к своей отчизне… Мне показалось, что нигде нет такого яркого неба, как у нас, нигде не дышится так легко, нигде не пахнут так сладко травы…

— А помните, — перебила, смеясь, Мотря, — как в Диканьке вы рвали у нас в саду яблоки, а таточко пригрозил вам батогом…

— Помню, помню, — живо отозвался Андрий. — Но эти яблоки предназначались вам и меня ничто не страшило…

— Вы были всегда моим верным рыцарем, — опустив голову, сказала Мотря.

— Желал бы оставаться им и впредь, — бросив пылкий взгляд на девушку, почти шепотом произнес Андрий.

Мотря вздохнула, ничего не ответила.

Любовь Федоровна, сидевшая как раз против них и наблюдавшая за младшей дочкой, думала в это время: «Девке семнадцать, лучшего мужа, чем Андрий, вовек не сыщешь… Вот бы господь послал…»

— Ты приходи завтра к нам обедать, — вслух сказала она Андрию, — забыл небось за границами мои вареники?

— Нет, помню. Непременно приду, — улыбнулся Войнаровский.

Он нечаянно коснулся под столом стройной ножки Мотри и, чтобы скрыть внезапное смущение,