Донская Либерия - Николай Алексеевич Задонский

— Хай живе батько Палий!

— Палия в гетманы!

— Па-а-ли-ий! Па-а-ли-ий!.. — слышалось отовсюду.

Кошевой закурил люльку, отошел в сторону. Знал, что теперь шума и гама до вечера хватит.

И никто не приметил, как из дверей куреня вышел на крик молодой, низкорослый, чуть-чуть сутулившийся казак в штофной, узорчатой черкеске, как внимательно вглядывались его большие серые глаза в лица крикунов и зажигались любопытством каждый раз, когда поминалось имя славного казацкого батьки.

Это был приехавший сюда сегодня утром по войсковым делам один из писарей гетмана Мазепы — Филипп Орлик.

XIII

Больше всего не любил Иван Степанович Мазепа людей среднего ума и средних способностей.

— Умный для дружбы, дурак для службы, а иных куда — ума не приложишь, — говаривал гетман.

Так и поступал. Видит, что глуп казак и «тонкой политики» понять не сможет, — брал такого в сердюки или писаря охотно. Такой подвоха учинить не сможет, тянуться будет, а строго спросишь — не обидится. Если отличался казак умом, Иван Степанович быстро прикидывал, что полезного можно извлечь для себя из чужого ума. Обнадеживал человека, коли нужен был, ласкал, располагал к дружбе. Если же высказывал иной чванство вместо ума, мелкую зависть, был говорлив и суетлив не в меру, — гетман такого никак не жаловал.

Семен Палий был гетману и приятен, и досаден.

Мазепа ценил ум и храбрость фастовского полковника, который имел к тому же и большую воинскую силу, а ко всякой силе гетман всегда относился с большим почтением.

И хотя поднятая Палием гиль грозила многими неприятностями, Мазепа все же решил привлечь его на свою сторону.

«Лучше бы было принять Палия со всеми людьми под царскую руку, — сидя за дубовым резным столом, писал гетман в Москву. — Если Палий, приобретши такую знаменитость, перейдет к неприятелю, то в Малороссии поднимется волнение, многие люди потянутся отсюда к нему, потому что Палий человек военный и в воинских делах имеет счастье…»

Дверь гетманских покоев тихо скрипнула.

Вошел писарь Орлик, поклонился, остановился почтительно у порога.

— Пошел вон. Видишь, я занят, — сурово сказал гетман, продолжая писать.

— Ничего, я подожду, ясновельможный пане гетман.

— Что? — удивился неожиданной писарской дерзости Иван Степанович.

— Важные известия имею, прошу прощенья.

— В канцелярию…

— Никак не можно, пане гетман, — перебил Орлик. — Дело важное, до вашей особы касается…

— Подожди, — поднял палец Мазепа и встал.

Привычным движением он закрыл дверь, подошел к Орлику, положил на его плечо свою тяжелую Руку.

— Сказывай без лжи и утайки, что ведаешь. Лукавства в оных делах не прощу…

Но писарь лукавить и не собирался. Он, не торопясь, обстоятельно доложил о том, что видел и слышал в Запорожье.

— Имею верные сведения, ясновельможный пане гетман, — докладывал Орлик, — что Палий тайно посылает на нашу сторону своих лазутчиков. Сии лазутчики мутят народ более всех… В Сечи видел я также Луньку Хохлача, бежавшего из маетности вашей милости… Недовольство особой вашей ясновельможности столь велико, что казаки и гультяи открыто выражают желание передать гетманство Палию, коего почитают своим защитником… Ежели Палий будет принят под руку его царского величества, но при его воинском счастье, хитрости и общем расположении народа может получить уряд вашей милости…

Мазепа слушал молча. «Да, это правда, — думал он. — Правда… Надо принимать иные меры, пока не поздно. Писарь прав. Оплошку я чуть не сделал явную… Дело не о ремешке идет, а о целой коже…»

— Дело сие держи, Филипп, в тайне, — тихо произнес он, когда писарь кончил. — Впредь так служить будешь — быть тебе генеральным…

— Богом клянусь, пане гетман, крови за вас не пожалею, — с чувством ответил Орлик.

— Кровь ныне дешева, бога многие не боятся, — усмехнулся Мазепа, пристально вглядываясь в писаря. — Я из Москвы, из Посольского приказа извещение получил, будто в Польше прошлый год некий вор, злодей и безбожник, костел ограбил и двух жинок заколол. А нынче-де тот вор, кличку переменив, к нам в казаки ушел… Так мне строго приказано сыск учинить и, буде того вора обнаружим, немедля в кандалы взять…

— А приметы того вора вашей милости ведомы? — изменясь в лице, дрогнувшим голосом спросил Орлик.

— Ведомы явственно, — раздельно и значительно произнес гетман.

Его огненные глаза жгли писаря. Тот молчал, все ниже и ниже склоняя голову.

— Иди, Филипп, — сказал, наконец, Мазепа, — иди и ведай, что сыска чинить не буду, но службу требую верную…

Орлик опустился на колени, схватил полу гетманского кунтуша, поцеловал.

— Весь твой до гроба, — прошептал он, — с тобой хоть в ад…

И вышел, слегка покачиваясь, словно его вдруг хмельком зашибло.

А гетман опять сел к столу, внимательно перечитал написанное ранее, медленно порвал на мелкие клочки. Вздохнул и принялся за новое письмо, злобой грязня украинский народ, которым управлял:

«Наш народ глуп и непостоянен. Пусть великий государь не слишком дает веры малороссийскому народу, который сегодня дружит с нами, а завтра может сговориться с поляками, — писал Мазепа. — Палия тоже не следует в подданство принимать. Он ныне начал вельми высоко забирать и от часу все больше к себе гультяев прибирает… Ничего доброго царскому величеству Палий не мыслит и тайно сносится с врагами нашими…»

В тот же вечер с доносом на казацкого батьку выехал в Москву писарь Орлик.

XIV