Эпиталама - Жак Шардон

В тот день перед экзаменом он бродил под сенью Люксембургского сада. Грудь ему сжимала тоска, на пальцах выступила холодная испарина, и он непрерывно задавал себе экзаменационные вопросы, тут же находя на них точный и сжатый ответ.

Он занял место за столом, покрытым темным сукном. Профессор сел напротив и, не глядя на него, задал простой вопрос. Озадаченный столь пустяковой проблемой, которую он даже не счел нужным проштудировать, Андре не смог проронить ни слова. Профессор спокойно задал ему второй, еще более легкий вопрос. Шоран даже не попытался как-то справиться с вдруг охватившим его безразличием, сумбурно осмысливая, словно он отвечал самому себе, нагромождение собранных им знаний, явно несоразмерных простоте заданных вопросов.

Вышагивая по сделанным в виде аркад галереям маленького дворика, в ожидании заранее известной оценки, Шоран смотрел на струю воды над чашей унылого фонтана, на уголок тускло-голубого неба и размышлял о том, что хорошо бы побывать в Италии.

На следующий год в марте, возвращаясь из Германии, он заехал в Верону. Он искал там встречи не с картинами, а с весной: с первой зеленью, с солнцем, с маленькими улочками — и опьянялся восточным ароматом, который ему чудился в прорастающих хлебах, в красных лохмотьях крестьян и в апельсинах.

В Рапалло он получил письмо от Берты, пересланное ему из гостиницы. Она упрекала Андре за молчание. Он сказал себе: «Я не буду ей писать. Я к ней зайду сразу, как только вернусь в Париж». Однако смущенный тем, что оставил это письмо без ответа, он потом так и не осмелился нанести ей визит.

Он представлял себе Берту постаревшей и по-светски манерной, полагая, что, доведись ему увидеть ее теперь, десять лет спустя, она внесла бы дисгармонию в его воспоминания о детстве.

Свадьба Мари-Луизы была назначена на двенадцатое декабря. Андре приехал в Нуазик накануне. Поскольку все комнаты в доме уже были заняты гостями, он ночевал у Шаппюи. Ему отвели комнату, приготовленную для Берты. Утром она отправила телеграмму, что приехать не сможет.

Эмма неотлучно находилась при своей младшей, заболевшей дочери.

— Вы уж извините меня, — сказала она тихим голосом, когда Андре вошел в теплую комнату малышки. — Я принимаю вас очень плохо. Если вам что-нибудь будет нужно, спрашивайте у Розы.

— Ей лучше? — спросил Андре, подходя к колыбели, где слышалось слабенькое дыхание, тяжелое и прерывистое.

— Пока неизвестно. Она болеет уже неделю. Мы все обеспокоены.

Эмма положила в огонь полено. День и ночь сидя меж пылающим камином и кроваткой, она слушала доносившееся из-за занавески слабое, частое дыхание и постоянно подбрасывала дрова в камин, в котором быстро таяли изрядные запасы дровяного сарайчика, до сих пор остававшиеся неприкосновенными несмотря на наступившую зиму.

Андре подал руку Шарлотте Дюкроке, миловидной, крепко сложенной девушке, у которой, как и у всех Дюкроке, были голубые глаза. Экипажи, взятые по случаю у друзей, ожидали на улице. Кучер Грассенов держал кнут наготове и смотрел во все глаза; лицо у него на холоде раскраснелось. Господин Шоран следил за всем. Младшие Шолье поглощали пирожные и сиропы, подходя к буфету то с одной стороны, то с другой, чтобы не так заметно было их обжорство. Господин Дюкроке, выглядевший чужим среди этих людей, беседовал с мэром Монтандра, поглядывая на прибывающих гостей. Мадемуазель Пика теряла свою последнюю воспитанницу, но, одетая в шелковое фиолетовое платье, которое она надевала последние тридцать лет по случаю всех больших церемоний, не переставала улыбаться. Мари-Луиза в подвенечном платье, туго завитая и потому не похожая на себя, стояла рядом с Лораном возле камина. У Лорана было смутное ощущение счастья, которому он не пытался найти определение и которое исходило прежде всего от этой толпы, центром которой он считал себя.

Когда в своих роскошных мехах вошла мадемуазель де Бригей, господин Шоран бросился к двери и заметил Шаппюи, снимавшего пальто в прихожей. Он знал, что Шаппюи в этом году может обанкротиться, но всякий раз, встречая его, старался, чтобы Шаппюи ни в коем случае не заподозрил, что Шоран знает о его трудностях, из опасения, как бы тот не обратился к нему за помощью. Он приветственно протянул руку и направился навстречу Шаппюи.

— Очень мило, что вы приехали! — произнес он, ласково пожимая руку. — Как ваша малышка? Андре сообщил нам сегодня утром о ее самочувствии. Надеюсь, мой мальчик вас не слишком беспокоит. А как сейчас? У нее жар? Возьмите бокал шампанского.

— Нет, спасибо, — ответил Шаппюи, высвобождаясь из рук господина Шорана, чтобы пойти поприветствовать госпожу Шоран; потом он подошел по очереди к Шаламелю, Дюкроке и д’Итье, крепко пожимая им руки.

Прежде чем возвратиться домой, Шаппюи направился в свою контору. Он ждал, когда придет почта. В своем кабинете, рядом со служащими, он снова обретал некое подобие чувства безопасности.

«Не беспокойся, — сказала Эмма, когда узнала об истинном положении дел. — Я буду стараться. Буду экономить». Несмотря на случившиеся неприятности, она была почти счастлива, получив возможность еще больше включиться в их общую жизнь и спасать их счастье. Она полагала, что все понимает, но Эдуар знал, что финансовый крах унесет все, и чувствовал бесполезность ее стойкости. Он подумывал было о том, чтобы получить место у Пере или, может быть, просто уехать из Нуазика, но вскоре выяснилось, что все эти планы на весьма туманное будущее оказались несостоятельными.

Вернувшись домой, Шаппюи поднялся в комнату ребенка и поглядел на висевший на стене термометр. Он снял редингот и спустился в дровяной сарай. Поставив корзину, доверху наполненную дровами, на свои могучие плечи, он медленно поднялся по лестнице на второй этаж и резким движением, с перекатистым шумом, вывалил содержимое корзины в ящик. Потом он позвал Рене и проверил, как тот выполнил домашнее задание.

— Не видно, чтобы ты очень старался! Так ты ничего не добьешься! — заметил он строгим тоном.

Однако, увидев испуг в глазах сына, похлопал его по спине и мягко добавил:

— Старайся, мой мальчик. Перед ужином я проверю тебя еще раз.

Он снова поднялся в комнату малышки, потом вышел в сад. Подбадриваемый холодом, он принялся колоть возле конюшни дрова; орудуя топором, он согрелся. Словно пытаясь достигнуть бессмысленного реванша, он яростно растрачивал ненужную теперь силу своего огромного тела. На его усах мелкими ледышками оседали капельки выдыхаемой влаги.

Позже Эмма часто вспоминала этот шум пилы и стук топора на морозе.

VII

Берта быстро встала, прошла в свою комнату и тут услышала звонок.

— Это господин Андре Шоран, — сказал тихим голосом Юго. — Я провел его в гостиную.

— Андре? — промолвила Берта.

Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по черному корсажу и по волосам.

— Здравствуй, Андре! — быстро проговорила она, открывая дверь в гостиную.

Однако тут же остановилась, удивленно глядя на стоящего перед ней молодого человека со странными усами, плохо сочетавшимися с его совсем юным лицом; его глаза лукаво улыбались, как будто смотрели из прорезей карнавальной маски.

— Ну и удивили вы меня! — воскликнула Берта, немного грустная и вместе с тем как будто очарованная; не спуская с него глаз, она словно искала в нем что-то и размышляла. — Сколько же воды утекло!

Какое-то время они смотрели друг на друга, задумчиво улыбаясь и не произнося ни слова.

— Я ведь сильно изменилась, да? — неожиданно спросила она.

— Вы немного похудели, — произнес Андре, продолжая глядеть на нее.

Он уже не находил в ней яркой красоты юной девушки, зато обнаружил в ее усталом лице иное очарование.

Объясняя свой визит, он добавил солидным тоном:

— Вы возвратились из Нуазика?

— Бедная Эмма! — проговорила Берта, отводя в сторону удрученный взгляд.

— Он умер от воспаления легких?

— Он простудился в саду. В пять часов он рубил дрова, потом прилег вздремнуть. Это невообразимо, — вымолвила Берта, проведя пальцем по лбу. — Я только что была в их доме, видела Эмму, эту печальную церемонию. И просто не могу поверить, что все это я говорю вам об Эдуаре! Он, как живой, стоит у меня перед глазами! Наш мозг совершенно не приспособлен к мысли о смерти. Эмма еще не осознает всей глубины своего несчастья. Они обожали друг друга! Что с ней станется? Жизнь — странная штука! Ей нет дела до нашего счастья и наших добродетелей. Не исключено, что наши жалкие особы вообще не имеют никакого значения!

— Я видел его на свадьбе Мари-Луизы! Он беспокоился о своей дочке. Ах! Никогда бы не подумал! Это был очень хороший человек.

— Да, — произнесла Берта, часто моргая и этим пытаясь сдержать слезы, — это был очень хороший человек.