Эпиталама - Жак Шардон

— Вы имеете в виду счастливых женщин, — проговорила Одетта, не глядя на Альбера. — Таких не слишком много.

Он понимал, что дружба с госпожой Видар и ее доктрины необходимы Одетте как своего рода опора в жизни; из милосердия он готов был приветствовать эту дружбу, но неприязнь к госпоже Видар, о чьем влиянии на Одетту он знал, заставляла его говорить совсем иное.

— Я знаю женщин — врачей, проповедников, художников, — сказал он. — Они решительны, умны, хладнокровны, красноречивы, обладают многими прекрасными достоинствами. Но при этом они потеряли не только женское очарование, но еще и некую более глубокую ценность, какой обладает женщина. У женщины, которая любила, жила с мужем, воспитала ребенка, больше истинного знания, чем во всех наших библиотеках. Женщины искупают глупость некоторых мыслителей, так как находятся ближе к истокам жизни, где берет начало любая истина. Уверяю вас, человечество потеряет огромные запасы мудрости, когда женщины станут мужчинами и не смогут больше любить.

Берта с нетерпением слушала певучий голос Альбера. «Что он говорит? Это речь для посторонних. Уж меня-то он научил распознавать лживость всех произнесенных мужчиной слов!» — размышляла она, пока Альбер, заложив руки за спину, вышагивал по ковру и всякий раз при приближении к камину бросал взгляд на свое отражение в зеркале.

— Ты ведь ему ничего не говорила, да? — негромко произнесла Одетта, когда Альбер вышел из гостиной. — Я же видела, что он ошибается. Он принимает меня за феминистку. Никогда не следует говорить о таких вещах тем, кто не в состоянии их понять.

— Ты счастлива? — растягивая слова и с выражением острого любопытства спросила Берта.

— Да, дорогая моя Берта, — ответила Одетта преувеличенно сердечно, как она говорила теперь абсолютно со всеми. — Я счастлива. Прежде я не жила. Я пребывала в потемках, в состоянии своеобразной апатии. И ощупью пробиралась к этому свету. О! Моя дорогая, какое это счастье — по-настоящему возродиться к жизни, когда твои действия обретают смысл.

Она поспешила добавить:

— Тебе нужно познакомиться с госпожой Арнитон; Изабель говорила ей о тебе.

— Филипп одобряет твои верования? — спросила Берта.

— Он пока еще в потемках. Но его поразило одно высказывание Изабель, и он попросил у нее книгу о Египте, которая была издана в Лондоне и которой теперь уже нигде не найти.

Потом она рассказала про мужа и про свою супружескую жизнь. Благородное и одухотворенное выражение на ее лице, ее стремление связать все с трансцендентальным блаженством и ее улыбка напомнили Берте, вызвав у нее некоторую неловкость, манеры Изабель и госпожи де Шейк.

Берту провели в комнату, походившую на гостиную. Фортепьяно и мебель были поставлены вплотную к стенам, а центр залы занимали два больших стола с наваленными на них книгами и бумагами. Молодая девушка перестала печатать на машинке и, не повернув головы, стала что-то проверять по атласу. Госпожа Арнитон встала, усадила Берту в небольшое, обитое гобеленовой тканью кресло, взяла сигарету, подбросила полено в камин, затем устремила на посетительницу пристальный, немного жесткий взгляд, какой Берта уже замечала у некоторых врачей, имевших репутацию психологов, и вдруг неожиданно заговорила очень просто и добродушно. Она была небольшого роста, полная, и ее седые, но пышные волосы оставляли открытым восхитительный лоб. Она постаралась не задавать Берте вопросов, а просто говорила не без остроумия и здравого смысла на разные бытовые темы.

Берта принимала участие в собраниях на улице Кассетт; она изучала там немецкий язык, читала «Ревю» Эллиота и подружилась со старшей дочерью госпожи Арнитон, Жюли, вскоре уехавшей с миссией в Канаду. Просвещали ее пока с осторожностью, но она уже имела представление об этих людях, которых было много, которые объединились в тайные организации, застыли в едином ожидании, вдохновляемые общим порывом. Она завидовала этим мужчинам и женщинам, чья вера поистине пронизывала их мысли, действия и душу, вбиравшую в себя все людское и соединявшуюся с вечностью. Ей хотелось бы разделить с ними этот энтузиазм, чтобы забыть о своем сердце, объятом тяжким унынием, о сердце, слишком привязанном к жизни, плоти и собственным переживаниям. Когда Берта уходила от Жюли Арнитон, ей казалось, что она начинает верить и наконец постигает эти лучезарные истины, но, придя домой и взглянув на Альбера, она вдруг испытывала чувство разочарования, уносившее прочь эту надежду, и говорила себе: «Все это пришло извне. Это не я. Что знают эти женщины? Они лишь упиваются словами и видениями в компании друг друга».

Как раз в ту пору умер, проболев всего несколько дней, маленький Мишель.

Берта часто приходила справиться о ребенке и беседовала с Кастанье, который казался чужим у себя в доме и, испытывая робость перед женой, не решался принимать решений, которые Берта считала неотложными.

Поначалу он даже способствовал развитию у Одетты ее новых взглядов, которые находил прекрасными и благотворными. Но когда он увидел, что в жене все изменилось, вплоть до темперамента, и она стала одержима какой-то не имеющей названия идеей, его стало обуревать смешанное чувство беспокойства и восхищения.

— Она удивительно смелая, — сказал он Берте.

В окаменевшем лице Одетты, в ее исполненном мрачного экстаза взгляде (особенно когда в комнату Мишеля входила госпожа Арнитон или госпожа Полак) Берта увидала лишь демонстративное спокойствие и заботу об укреплении веры в момент испытания.

«Бедный мальчик! Она даже не решается оплакать тебя», — подумала Берта как-то раз утром, когда у нее перед глазами возник образ Мишеля, его помутневшие глаза и закрытое шерстяным одеялом трясущееся тельце.

Она была опечалена этим воспоминанием, но вдруг вопреки грусти у нее появилось чувство радости, когда она заводила небольшие каминные часы, остановившиеся несколько дней назад, а теперь, когда она переводила стрелки, отбивавшие время каждый час. Причиной радости было письмо из Нуазика: Мари-Луиза собиралась приехать в Париж, чтобы заказать себе кое-что для приданого. Берта радовалась возможности встретиться с подругой детства и увидеть простых и нормальных людей.

VI

После года военной службы Андре Шоран продолжил свою учебу в Париже, поселившись в небольшой гостинице на улице Сен-Жак. Сдержанный и необщительный, он избегал новых знакомств, а бывая на улице, тайком поглядывал на кафе, быстро минуя их из опасения заметить Рауля де Бригея, которому хотелось приобщить Шорана к разгульному парижскому обществу. Андре каждый день навещал Фетиша, сына нуазикского шорника, единственного своего товарища, собиравшегося получить ученую степень по философии и потому неистово работавшего в своей мансарде.

Поначалу Шоран аккуратно посещал лекции, но очень скоро ему стало лень записывать их. На занятия он приходил с опозданием и уходил, не дождавшись конца. Вскоре ему было уже невмоготу усидеть на скамье. Не успев сесть, он вставал, шел в библиотеку, заказывал роман или листал подшивку газет.

Он хорошо себя чувствовал на улицах — не на бульваре, где его смущали бесстыдные женщины, а на тех улочках, которые вели к предместьям и где ему легко было вспоминать о хорошеньких рошфорских девушках; ему нравилось смешиваться с толпой больших магазинов, насыщенных волнующим женским присутствием. У Шорана был молодой, ищущий и словно чего-то ожидающий взгляд, но стоило ему устремиться навстречу к вроде бы той, найденной и наконец-то узнанной женщине и едва только женщина начинала казаться ему слишком приветливой, как он тут же опускал глаза и удалялся. Он мог вдруг внезапно пойти следом за какой-нибудь прохожей, держась поблизости, но никогда не разговаривая с ней. Изнуренный долгой ходьбой, но неутомимый, он все-таки продолжал идти за женщиной, словно хотел израсходовать весь свой пыл и заглушить его усталостью. Иногда он все же присаживался передохнуть на террасе кафе; но едва ему приносили заказ, как он тут же, опорожнив бокал, опять устремлялся в погоню за каким-нибудь призраком. Вечером он снова выходил из дома, потом возвращался, один, словно в этом новом для него городе не существовало ничего, способного доставить ему радость. Спал он тяжело и вставал поздно, думая о Нуазике, о Рошфоре, об Ивонне, о Нелли Пуссен.

Затем он вообще перестал выходить из дома. Он просил консьержа никого к нему не пускать и проводил весь день в номере, в полудреме, куря и читая стихи.

Однажды он сказал себе, что время любви и мечтаний прошло, и стал готовиться к экзамену. В течение шести месяцев он работал не меньше, чем Фетиш. Пренебрегая институтскими лекциями, он учился по самым толстым книгам.

В тот день перед экзаменом он бродил под сенью Люксембургского сада. Грудь ему сжимала тоска, на пальцах выступила холодная испарина, и он непрерывно задавал себе экзаменационные вопросы, тут же находя на них точный и сжатый ответ.