Эпиталама - Жак Шардон

Альбер разглядывал очень зеленый газон вокруг ослепительно яркой цветочной клумбы, когда к нему подошел ребенок. Он узнал в нем младшего Кастанье.

— Ты вырос; как поживает твоя мама? Она дома?

— Да, месье, — ответил мальчик, рука которого потянулась к непокрытой голове, словно он собирался снять берет.

Альбер подумал, что ему следует зайти к Одетте. Этим летом он ее еще не видел, и у него было достаточно времени, чтобы забежать к ней.

— Добрый день, — сказала Одетта, быстрой походкой входя в гостиную. — Как поживает Берта? Я только что написала ей, что приеду в субботу в Суэн.

Она села в кресло рядом с Альбером, но тут же встала, с беспокойством глядя на Альбера, опустила штору и села на диван, немного подальше от него.

— Какая жара стоит в этом году! Я пойду попрошу принести холодной воды, — проговорила она, снова вставая. — Я уверена, что вам хочется пить.

— Нет, спасибо. Я вижу, вы читаете книгу Штюрмера.

— Мне дала ее госпожа Видар.

— Да, — проговорил Альбер. — Я знаю, что госпожа Видар считается апостолом. Филиппа нет дома?..

— Он ушел в три часа, — ответила Одетта, поправляя золотую булавку в вырезе блузки из тонкой белой ткани. — Он сейчас очень занят: в октябре ожидается премьера его пьесы.

Альбер, не мигая, смотрел на Одетту, пытаясь придать своему беспокойному, бегающему взгляду определенное направление.

— Во всяком случае такой предлог он выдвигает, чтобы оставаться в Париже.

— Вы не скучаете?

— Я часто вижусь с госпожой Видар. Она ко мне очень хорошо относится.

— Но почему вы не едете в Сен-Мало?

— Мне не хочется жить у родителей; они бы обо всем догадались. У меня нет больше сил скрывать.

— Не надо так переживать за родителей.

— А что же мне делать? — с растерянным видом спросила Одетта.

— Сейчас я вам скажу, — произнес Альбер, придвигая стул к Одетте. — Я должен загладить свою вину перед вами. На мне лежит ответственность за ваш брак. Мы не сразу отдаем себе отчет в последствиях произнесенных нами слов. Я подтолкнул вас к этому браку, не подумав хорошенько. Жизнь, способная подшутить и над самой сильной волей, порой делает чрезмерно значимым нечто весьма легкомысленное. Сейчас я хорошо взвесил свои слова. Послушайте меня. Вы любите свою мать. Вы были слишком послушной и слишком хорошей дочерью. Теперь подумайте о себе. Не бойтесь встревожить родителей и не слишком доверяйте их советам. У них, естественно, есть свои интересы, они могут их перепутать с вашими. Дайте мне развить мою мысль до конца. Это очень серьезный момент… Знаете, когда я вспоминаю прежнюю Одетту, такую благовоспитанную, такую спокойную, с такими изысканными манерами… немного замкнутую… но в которой я уже тогда угадывал духовное благородство… потому что я разгадал вас уже давно… Вспоминая ту чудную девушку, я вот о чем подумал. Сейчас, столкнувшись с распущенной средой, с нравственной слепотой, с ложью, вы оказались выбиты из колеи — нет, вы не изменились, эти окружающие нас недостойные вещи вас не затронули, но все же я чувствую, что ваш долг перед той чистой девушкой, какой вы были и какой вы продолжаете оставаться, обязывает вас уйти.

Одетта вдруг застыла, вся обратившись в слух, и Альбер увидел в ее устремленных на него глазах немного удивленное, мечтательное и зачарованное выражение.

Он прервал свой монолог, вспомнив, что скоро отходит его поезд, нерешительным шагом подошел к камину, вернулся к Одетте и сел на стул, с которого только что встал.

— Со стороны всегда виднее и другим советовать легко, — произнес он неожиданно, — а вот когда речь идет о тебе самом и когда приходится отвергать счастье… совсем близкое искушение… то бываешь менее решительным… Тут уж стараешься не дать словам себя обмануть.

Отвлеченный взглядом Одетты и словно поглощенный своими думами, он произносил бессмысленные в этой ситуации слова.

Альбер спохватился и продолжал:

— У нас есть проводник или скорее сокровище, которое нужно спасать в первую очередь. Мораль держится не на заповедях, сколько бы их там ни было, восемь или десять. Вы не заметили, что некоторые очень добрые люди не могут оставаться на одном месте? Я не хочу злословить по поводу доброты. Чтобы быть праведным, нужно быть добрым. Но опасайтесь своей доброты. Подумайте о более трудном долге — необходимости сохранить себя. Есть ведь не только добродетели самоотверженности, самоотречения и жертвенности. Спасите то сияние вашей души, которое является благом для всех тех, кто к вам приближается. И вот тут-то я и опасаюсь проникновения чего-нибудь пагубного. В уединении, с малолетним мальчиком, жизнь ваша не будет слишком веселой. Она и прежде, когда вы жили у родителей, не была веселой. Однако эта жизнь была достойной и потому могла дать вам своего рода счастье, открытый и чистый взгляд… этот милый взгляд… Мне помнится, у вас были темно-голубые глаза. Белокурые волосы чуть потемнели. А глаза посветлели… Они теперь не совсем голубые. В них как бы поубавилось цвета, но прибавилось глубины. Теперь их взгляд прекрасен, просто прекрасен.

Голос его слегка изменился, и он почувствовал, будто их обоих окутывает туман, в котором он различал только застывшие, подернутые дымкой глаза Одетты.

Он встал, осторожно разминая затекшие ноги. Одетта, казалось, размышляла, чуть нахмурив брови, словно произнесенные Альбером слова имели глубокий и сложный смысл, который она силилась понять.

— Мне пора уходить.

— Погодите, — проговорила ласково Одетта. — Останьтесь еще на минуту. Вы никогда не бываете здесь.

Они замолчали, и Альбер посмотрел на руку Одетты на подлокотнике кресла.

— Вы больше не играете? — спросил он, машинально открывая крышку рояля.

Одетта подошла к нему, оперлась локтем на фортепьяно и поглядела на клавиатуру.

— Ну, — произнес он с усилием, задумчиво глядя на нее и не отходя от фортепьяно. — До свидания.

Он взял руку Одетты, показавшуюся ему немного широковатой, и через пальцы ему передалось ощущение всего ее крупного тела; он поднял взгляд на ее широкие плечи, потом поглядел на обнаженную руку под прозрачным газом.

— Крепитесь.

Они продолжали стоять неподвижно возле рояля.

— До свидания, — медленно произнес Альбер, снова беря руку Одетты; но он все не уходил, как будто она удерживала его.

Она закрыла глаза и словно под воздействием какой-то ошеломляющей, неодолимой силы, которая способна сбить с ног, всем телом рухнула на Альбера. Он удержал ее, раскрыв объятия; склонив голову к лицу Одетты, он в поцелуе ощутил ее маленькие, прохладные губы.

— Мне кажется, мы сошли с ума, — произнес Альбер. — Нужно сейчас же забыть все это.

В забытьи, не замечая, что делает, он спустился по лестнице. «Северный вокзал», — сказал он, садясь в машину, и снял шляпу. Наклонившись вперед, словно стараясь ускорить движение автомобиля, он смотрел время на всех попадающихся по пути часах.

На вокзале, проталкиваясь сквозь плотную, спешащую толпу, направлявшуюся к тем же переходам, что и он, Альбер добрался до платформы и зашагал вдоль уже переполненных вагонов, подгоняемый все новыми и новыми пассажирами; потом пошел медленнее и стал заглядывать в обитые серым сукном купе. В одном из них он заметил господина Гийома. Пройдя дальше, он вошел в вагон и достал из кармана газету.

Он вновь видел перед собой Одетту, с видом побежденной жертвы закрывающую глаза, в которых он только теперь почувствовал неуловимое, слегка неестественное выражение. Отчетливо в памяти всплывало только преднамеренное, неловкое движение, бросившее ее к нему в объятия и придавшее всему происходящему оттенок сознательного сообщничества. И как это он поддался этим обманчивым чувствам? Альбер старался не анализировать свое поведение, чтобы воспоминания как можно скорее улетучились; а вот образ качающегося автомата вновь и вновь возникал у него перед глазами, и это видение унижало его. Он заметил огни Суэна. Он первым стремительно добежал до лестницы пешеходного мостика.

Войдя в сад, он увидел, что света в доме нет. В темноте возле лужайки он разглядел на шезлонге светлое пятно пеньюара Берты.

— Ты все-таки встала? — воскликнул он.

— Было очень жарко, но я все время лежала в шезлонге.

— Я сегодня вернулся поздно, — произнес он, обнимая ее. — Опоздал на шестичасовой поезд. Меня задержали. Я потом расскажу тебе.

Он сел на край шезлонга, положил руку на колено Берты, потом, отведя в сторону волосы, стал гладить ее лоб.

— Ты не очень устала? — спросил он, вглядываясь в темноте в ее бледное лицо с блестящими глазами.

— Нет.

Она наполовину привстала, чтобы избежать его испытующего взгляда, и пальцем отбросила прядь опять на лоб.