Эпиталама - Жак Шардон

Она увидала Альбера уже в саду и, не дав ему подойти ближе, побежала к нему сама.

— Не смотри туда, — воскликнула она, нежно прикрыв ему пальцами лицо. — Это сюрприз.

Альбер повернул голову в запретную сторону.

— Мы обедаем в саду? Зачем? Нет, нет! Ведь сейчас придется зажечь лампу. И нас заживо съедят комары.

— Нет! Юго! — позвал он, входя в дом. — Перенесите приборы в столовую. Мы будем ужинать там, где всегда.

Он повесил шляпу, торопливо, с озабоченным видом пересек прихожую, словно чего-то искал в доме, затем уселся на диван в гостиной.

— Ты мне не сказал, нравится ли тебе мой новый наряд, — сказала Берта.

— Красивый, очень красивый. Ты не боишься озябнуть? Ткань такая тонкая… да еще такое декольте…

Альбер был недоволен тем, что жена до самого вечера проходила в неглиже, но решил не делать ей никаких замечаний, опасаясь расстроить ее. Но потом вдруг неожиданно с раздражением, почти грубо сказал, сам удивляясь слетевшим с языка словам:

— За городом у тебя появляются дурные привычки: на тебе ведь утренний костюм.

В саду он сел перед лужайкой, Берта придвинула плетеное кресло.

— Хорошая сегодня погода, — произнес Альбер после некоторого молчания. — Ночь наступает быстро. Ты же видишь, что мы не успели бы поужинать.

Он замолчал. Берта размышляла: «Сейчас у него нет никаких дел, никто не тревожит его, как в Париже: откуда же тогда эта озабоченная молчаливость, этот удрученный, задумчивый вид, который возводит между нами какую-то преграду? Почему же порыв, всколыхнувший меня и кинувший ему навстречу, радость, возвратившееся на какой-то момент благоухание счастья внезапно потонули в атмосфере сухости и тревоги?»

Как бы через силу, с потухшими глазами, он произнес еще одну фразу и снова замолчал.

«Интересно, о чем он сейчас думает? — мысленно спросила себя Берта. — Да просто ни о чем. Он смотрит на деревья. Смотрит на меня. Точно: он смотрит на меня! Но мысли его далеко. Далеко от меня».

Садясь за стол, Альбер проговорил:

— Я не буду есть суп. Дай мне сразу дыню… Бесподобно! — выговорил он, прижимая к нёбу холодную сахаристую мякоть. — Эта дыня даже лучше, чем в прошлый раз. Мерикан заставляет изрядно потрудиться своих сорванцов. Ну ничего, они — люди выносливые, — прибавил он, беря третий ломтик.

Берта ему не отвечала. Она ела быстро, не поднимая глаз на Альбера, и думала: «Если бы у меня был ребенок! Вот что поубавило бы его спокойствия. К тому же я, может быть, умерла бы. Тогда бы он понял. Стал бы страдать».

Альбер обратил внимание на сосредоточенный вид Берты.

— Что-то ты сегодня не очень разговорчивая.

После ужина он снова спустился в сад и сел в кресло у газона. Бросив на Берту недоверчивый взгляд, он закурил сигару.

— Может быть, ты устала?

— Нет, я не устала; напротив, сегодня я чувствовала себя превосходно.

Затем, немного поколебавшись, она спросила:

— Ты не собираешься брать в ближайшее время отпуск? Тебе обязательно ездить каждый день в Париж?

— Я езжу туда не ради удовольствия.

Он сделал несколько шагов к дому, потом прошел перед Бертой и заметил, что на лице ее еще сохранилось выражение отрешенности и враждебности. Он сел, и только легкое нервное движение обнаружило его раздражение, хотя голос оставался очень спокойным.

— Я встретил ту бедную женщину, что живет на вилле «Славки», — сказал он. — Она везла в Париж свою работу — за какую же мизерную плату она ее делает!

Поднимаясь с кресла, он добавил:

— А рядом с этими несчастными живут дамы, у которых есть буквально все и которые еще сетуют на судьбу!

— Этих несчастных действительно жалко. Но разве им не хватает только денег? — возразила Берта, вспомнив фотографию итальянца, приколотую к стене над веточкой букса.

Альбер прошел перед Бертой и бросил на нее мимолетный пристальный взгляд.

— Тебе не холодно?

Он направился к воротам, повернул ключ в замке и вернулся обратно.

— Что-то собака уже давно не лает.

Он поглядел на Берту; ее сосредоточенность была заметна, несмотря на сумерки.

— Тебе бы лучше подняться в комнату. Натт говорит, что тебе следует ложиться пораньше.

— Да, — ответила Берта, и в ее голосе чуть слышно прозвучали нотки отчаяния. — Мне лучше подняться в комнату.

Она поднялась по лестнице, еще различимой в слабом свете, проникавшем сквозь большие окна, и зажгла в своей комнате лампу.

На стуле она заметила одежду Альбера и, приблизившись к зеркальному шкафу, чтобы распустить волосы, была поражена выражением ненависти, появившимся у нее во взгляде. Чтобы не налетели комары, она погасила лампу, переоделась в белый пеньюар и села перед открытым окном.

Над черными деревьями в маленьком квадрате желтого света, далеком и четко очерченном, видны были сидящие за вечерней трапезой люди. Откуда-то доносился дрожащий голос флейты, потом послышался какой-то крик — обычные неясные отклики теплых ночей в предместьях.

Внезапно в саду блеснул маленький огонек и осветил лицо Альбера, который раскуривал потухшую сигару.

Берте вспомнилась та летняя ночь в Нуазике, когда она, молодая девушка, охваченная любовной страстью, сидела вот так же у окна, созерцая темный сад. В саду не было того, кого она тогда так ждала, и все же он был повсюду в той опьяняющей ночи. А теперь он здесь, рядом с ней. Но это уже совсем другой человек. Неужели любовь всегда кончается таким вот холодом в сердце?

— Это ты, Берта? — спросил Альбер, подняв голову к дому. — А то я подумал, что это такое виднеется в окне?

«Что он делает в Париже?» — подумалось ей вдруг. Она представила себе, как сядет в двухчасовой поезд. Потом неожиданно войдет к ним в дом. И увидит Альбера, Одетту…

«Нет, — подумала она, прогоняя это видение, — я вовсе не боюсь, что он любит другую женщину. Он просто не любит больше меня, вот и все».

Вопреки ее воле, в памяти у нее постоянно всплывали слова Альбера: «Прежде я не любил тебя». Неужели он верит, что любит ее сейчас! Ведь он даже не может побыть с ней, все время убегает куда-нибудь по делам или погружается в молчание, а когда оказывается рядом, то становится еще более далеким.

«Вот что он сделал с тем, что я принесла ему в дар! — мысленно говорила себе Берта с отчаянием и обидой. — И я не имею права даже жаловаться! Мне бы ответили: „Ты же сама выбрала его“. Развестись я не могу: нужны основания другого рода. Со стороны я кажусь счастливой женщиной. Как мне объяснить, что когда исчезает любовь, то все вокруг, вроде бы оставшееся прежним, сразу тускнеет и теряет всякий смысл! Я терплю лишения из-за мужчины, обольстившего меня своими лживыми глазами. И теперь мне нужно как неотъемлемую часть моей жизни, как благородный долг полюбить эту клетку, в которой я не могу больше находиться».

Она часто думала об Анне Карениной, муки которой были ей так понятны. Сцена в эпилоге романа преследовала ее особенно неотступно: она представляла себе Анну, как та стоит и зачарованно глядит на поезд, как, втянув голову в плечи, она падает меж колес на колени, руками вперед, а Вронский в широкополой шляпе нервной походкой шагает по перрону, охваченный горем и угрызениями совести.

В тот день, посмотрев из окна на облачное небо, Берта решила остаться дома. Ей подумалось: «Так странно. У меня даже нет желания его видеть. Если бы я перестала любить его! Насколько все стало бы проще!»

— Я искал тебя на вокзале, — сказал Альбер, входя в комнату. — Тебе показалось, что идет дождь?

Он положил вещи на камин.

— Вот, собираюсь заняться фотографией. Я купил этот маленький фотоаппарат у Ваньеза. Во время отпуска я буду снимать различные живописные уголки сада. А тебя сфотографирую под тентом. Ты прекрасно выглядишь, — сказал Альбер, обнимая Берту. — Хочешь, навестим Натта?

— Сейчас пойдет дождь.

— Я очень люблю этого славного Натта, — сказал, садясь, Альбер. — Врачи, имеющие такую богатую практику, — сущий кладезь наблюдений, сделанных в гуще жизни, и — что особенно здорово — у них даже нет времени, чтобы эти наблюдения искажать. Но больше всего в Натте мне нравится его умение слушать. Самое незначительное слово, сказанное ему, не пропадает даром, находит в нем отклик. Когда с ним разговариваешь, чувствуешь себя умнее. Я вот заметил — это вовсе не упрек, — произнес он с улыбкой, — я заметил, что то ли из-за привычки, то ли от безразличия жены обычно не слишком чувствительны к уму своего мужа. Как бы ни была мудра мысль, высказанная мужем, жена не может оценить ее глубину, и она тонет в пустоте, не находя поддержки. Несчастному мужчине пришлось бы признать себя глупцом, не будь он достаточно тщеславным. Жена могла бы возразить на это, что ведь и ее красоту тоже ценят недостаточно долго. Это тоже правда. Ум, красота, незаурядные достоинства личности инстинктивно отодвигаются в сторону. Хочется каких-то более глубоких достоинств… Н-да! Я разговариваю с тобой уже пять минут и вижу, что ты думаешь совсем не о том, о чем я тебе говорю.