Эпиталама - Жак Шардон

— Идея неплохая.

Альбер сел на кровать и, взяв руку Берты, стал поглаживать ее. Он был доволен своим проектом.

— Я сегодня видел Реймона. Он пополнел. Мы с ним говорили о любви. Или, вернее, я говорил о любви…

— Ты можешь о ней говорить? — спросила тихо Берта, убирая руку.

— Да… конечно… И, подумав о нас с тобой, я почувствовал, как сильно тебя люблю. Я говорю не о той любви, которая только кажется глубокой до того, как по-настоящему узнаешь друг друга… У тебя испуганный вид… Я люблю тебя сильнее, чем ты можешь себе представить.

Альбер смотрел на нее и от вида этой женщины, уже настолько знакомой ему, вдруг почувствовал волнение, которое его поразило: от прилива нежности у него на глазах навернулись слезы. Ему захотелось выразить нахлынувшее на него чувство словами самоотречения и искренности.

— Да, — сказал он, лаская руку Берты и ощущая пальцами ее боязливое подрагивание. — Я хочу, чтобы ты знала… я испытываю к тебе абсолютно чистую любовь, без малейшего оттенка лжи. Я хочу очистить мою любовь даже от всех прежних чувств к тебе, которые лишь слабо напоминали ее. Не признак ли это глубокой привязанности, то, что теперь я могу сознаться… что я испытываю потребность признаться тебе: «Прежде я не любил тебя!»?

Берта с ужасом отдернула руку. Она отодвинулась на середину постели и смолкла, пораженная горем. Потом вдруг закричала, закрыв лицо обнаженными руками:

— Ты не можешь отнять ее у меня! Твоя прежняя любовь принадлежит мне!

— Ты меня не поняла, — сказал Альбер, путаными, нежными словами пытаясь утешить ее.

— Господи! — обрела наконец дар речи Берта. — Человек, тот человек, которого я когда-то знала! Твои письма! Твой взгляд, когда я приходила и когда уходила! Любовь, такая жгучая, что иногда я просто пугалась!

Она выпрямилась на постели и выдохнула с вызовом и скорбью в голосе:

— Неужели все это было неправдой?

— Ты не поняла меня, — сказал Альбер вполголоса.

Он стоял возле кровати, опустив голову, и ждал, когда она успокоится, а потом долго объяснял ей, что всего лишь одно неточное слово исказило его мысль.

IV

Утром Берта стояла в пеньюаре, облокотившись на балюстраду окружавшего дом деревянного балкона, и с ощущением счастья взирала на разлитый повсюду свет, на полную солнца и птичьих криков листву. Потом она спустилась в сад в сандалиях на босу ногу, желая, насколько возможно, быть ближе к природе; солнце и воздух, слегка касаясь ее тела под свободно ниспадающей одеждой, понемногу снимали вялость после пробуждения.

Она села под тентом перед домом; закрыв глаза и слушая хлопающие звуки раздуваемого легким ветерком холста, старалась впитать в себя все ощущения этого яркого и тихого погожего дня. Париж был где-то далеко. Приехав сюда, она ощутила внезапное умиротворение, желание все время спать, словно ей удалось изгнать из своего тела некоего злого духа. От нахлынувшей лености ей не хотелось теперь беспокоить себя мыслями об Одетте, не хотелось думать, мучиться. Ей пришлись по душе и этот небольшой городок, и эти простые люди, что окружали ее, и вообще все то, что отличалось от ее прежней жизни.

В кухне, стараясь перекричать шипение масла на сковородах, громко говорила Луиза. Юго приносил завтрак под тент. Берта требовала, чтобы яйца были непременно от госпожи Мерикан, зелень от госпожи Демьер, чтобы рыба была выловлена в канале, а клубника собрана в своем саду.

Она вытягивалась в шезлонге, прочитывала несколько страниц «Анны Карениной» и засыпала. Иногда ее будила машина Натта. Проезжая через городок, он непрестанно гудел. Берта снова брала в руки книгу, но вскоре опять откладывала ее в сторону, слушая голос госпожи Демьер в саду госпожи Мерикан.

Затем она поднималась к себе в комнату и одевалась, чтобы идти встречать Альбера на вокзал.

Когда она открывала ворота, на решетку бросалась верная собака, и, пока она шла по улице, из каждого палисадника ей вслед несся бешеный лай. Внезапно улица наполнялась людьми в темных костюмах и соломенных шляпах. «Это шестичасовой поезд», — мысленно говорила она себе, замедляя шаги. На минуту она останавливалась у вокзала, наблюдая за тем, как проворно лотошница складывает газеты. Заслышав приближение поезда, она подходила к ограде и ждала Альбера там. Она смотрела на пустой переходный мост над путями, надеясь разглядеть Альбера среди первых появлявшихся пассажиров, но очень скоро он заполнялся плотной толпой.

Однажды, одеваясь, Берта подумала, что у нее нет подходящей одежды для сельской местности. Ей хотелось купить короткое, легкое платье без рукавов, с большим воротником, похожее на то, что носила милая фермерша в пьесе Николье. Возле вокзала она обратила внимание на вывеску портнихи и после обеда направилась за советом к госпоже Мерикан.

От госпожи Мерикан она пошла на улицу Карно и, пробежав глазами по фасадам домов, узнала ставни дома госпожи Паскье.

Дверь ей открыла молодая, несколько полноватая женщина с красивыми черными глазами.

— Вы портниха, мадам? — начала Берта, входя в небольшую столовую. — Мне бы хотелось посмотреть какие-нибудь модели летнего платья. Вы работали в Париже…

— Да, мадам, я была портнихой в Париже. В Суэн я приехала, чтобы поправить здоровье детей, — сказала молодая женщина с улыбкой, открывшей два ряда очень белых зубов и украсившей ее пухлые щеки милыми ямочками.

Она убрала со стула наваленные на нем куски ткани и положила их на швейную машинку.

— Я работала у Давида, хозяина нескольких ателье в предместье Пуассоньер. Ах! Какие мы шили прекрасные платья! Я одевала мадемуазель Мартини. Вы ее, может быть, знаете? Очень красивая женщина! Она была стройная и высокая, как вы… Мы шили ей даже платья для сцены. Когда я ушла от своей хозяйки и открыла собственную мастерскую, она стала одеваться у меня. Разумеется, я сама делала примерку ее платьев, я ведь знала все ее привычки. Ах! Такое это было удовольствие — одевать ее.

— Я хотела бы сшить себе легкое летнее платье. Платье без рукавов, чтобы носить его за городом и чтобы его было легко надевать. Такая жара стоит! Мне хочется сесть и сидеть на траве.

— Ах! Мадам! Вам нравится деревня! Вы сюда только что приехали? Только слишком долго наслаждаться ею не стоит.

— Мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда.

— Через два года от этих мыслей у вас не останется и следа! Тут же совершенно нечего делать. Каждый день одни и те же лица. И люди такие недалекие. Ах! Париж, мадам! Париж всегда хорош, даже летом… Я переехала сюда ради вот этих дрянных сорванцов… Я же запретила тебе входить сюда, — закричала она на девочку, толкавшую дверь. — Ты опять вся перепачкалась! Давай-ка живо отсюда! Ну просто какой-то ужас! Вы только посмотрите на этот передник! — говорила она, тряся ребенка за руку.

Девочка расплакалась; женщина тут же с пылкой нежностью схватила ее и поцеловала своими полными чувственными губами.

— Ну давай, давай, радость моя, иди отсюда, — ласково сказала она, когда ребенок успокоился.

Затем она заговорила голосом, в котором слышался протест и сквозило страстное желание пожить, как того требует ее молодое, крепкое тело:

— Я не намерена оставаться здесь до конца жизни!

— Но ведь вы же живете в Суэне ради детей. Кроме того, и мужу вашему здесь лучше.

— Ха! Вот уж что меня меньше всего заботит, так это его удобства! Здоровья, чтобы бегать за юбками, ему хватит еще надолго! Ведь и не ведаешь даже, что тебя ждет, когда выходишь замуж! Ах! Мои распрекрасные годы в ателье! Работать-то приходилось будь здоров, а всегда была счастливая, веселая, всегда в компании. Не все оказались такими дурами, как я! Некоторые поняли, что вешать на себя обузу, обзаводиться семьей, вовсе не обязательно. А теперь вот мне приходится шить платья по двадцать франков за штуку, постоянно глядя на эту мерзкую улицу.

Берта листала журнал мод.

— Вы могли бы сшить мне еще и пеньюар, — сказала она, задержав взгляд на одном рисунке. — Только, чтобы ткань была красивая. Вот хороший фасон. Я зайду к вам в понедельник. Вы покажете мне образцы. Значит, договорились, вы поищете образцы для платья и пеньюара.

«Пеньюар получится симпатичный, — размышляла она, идя по улице и вспоминая рисунок из журнала. Она представила себя сидящей в шезлонге. — Нужно, чтобы это был розовый цвет… отдающий оранжевым… точно… цвет роз в этом саду. Розовато-желтый цвет».

Потом она подумала о мадам Паскье, и в ней вновь проснулась склонность к анализу, к постоянной, изнурительной работе мысли, которая выработалась у нее благодаря привычке все время размышлять о самой себе. «Она вышла замуж за этого мужчину и переехала сюда из чувства долга. И своей добродетелью связала себя по рукам и ногам. Она обожает дочь и ненавидит ее, так как она удерживает ее здесь. На вид ей лет тридцать. Она еще красива. Буквально физически ощущаешь, что рано или поздно она все это бросит».