Эпиталама - Жак Шардон

— Ну, конечно! Дорогой мой! Давненько… Вы что будете пить? — спросил Катрфаж, жестом подзывая гарсона. — Правда, я часто бываю в отъезде. Завтра вот еду в Лондон.

Катрфаж располнел. Заплывший жирком затылок и пухлые щеки как бы образовали новую, чужую оболочку вокруг его прежнего лица, от которого остались лишь насмешливые глаза и небольшие закрученные усики.

— Как поживает Берта?

Альбер пил, разглядывая пару, сидевшую напротив него; ему показался знакомым мужчина с седеющей бородой, подстриженной в форме квадрата.

— Берта не очень хорошо себя чувствует, — ответил он, ставя стакан на столик. — Сегодня я просил приехать Натта. Ничего серьезного. Я ждал его в четыре часа. Позвонил между делом своему портному. А Натт не приехал. Наверняка опоздал на поезд; есть еще один, в шесть часов. Очень неудобно иметь врача, который живет не в Париже. Но я доверяю Натту. Он ведь был другом моего отца.

— Я знаю его. Видел у зятя… У этой молодой четы сейчас кризис, — заметил Катрфаж с улыбкой. — Знаю, что вы в курсе. Должен вам сказать, я не сужу строго Филиппа, хотя сестра моя имеет основание жаловаться.

Катрфаж, пригласивший Кастанье принять участие в делах его маслобойни в Медине, заявил сестре, когда та рассказала ему о своих бедах, что она, как жена, чувствующая ответственность перед родителями, перед ребенком и вообще перед человечеством, должна остаться с мужем и простить его.

— На мой взгляд, единственная цель брака состоит в создании семьи, — продолжал Катрфаж, желавший убедить себя в искренности совета, данного им сестре. — Это — нерасторжимый союз, в котором заинтересовано, главным образом, общество. Именно поэтому по взаимному согласию родителей будущие супруги должны принести в семью некие ценности: почтенность, обеспеченность, положение в обществе. Так у нас заключаются браки. И вот, когда супруги подобраны в соответствии с этими принципами, оказывается, что им еще требуется любовь. Будем же последовательны!

Эта мысль напомнила ему о беседе с матерью, которой хотелось его женить. Девушка ему нравилась, но у него не хватало мужества порвать с Бетиной.

— Какое все-таки странное это дело — брак, и какое печальное! — воскликнул он. — Бесконечные ссоры, разводы, или же, что еще хуже, — угасание любви: она уступает место смирению, привычке, а супругам кажется, что они все еще любят друг друга.

— Привычка в супружеских отношениях не играет той роли, какую ей обычно приписывают, — заметил Альбер. — Человек никогда не привыкает к тому, что вызывает у него отвращение, а если уж он любит, то для этого есть веские причины. Эти причины трудно распознать. Я знаю, вы цените в любви только страсть… Мне довелось наблюдать такого рода влюбленных. Я был поражен мелкой ложью, уловками, беспокойством, которые поддерживали их чувство, весьма пылкое, но какое-то неполное. Мне не показалось, что столь бурное пламя вырывается из глубин сердца.

Поглядите на эту старую чету, — продолжал Альбер, понизив голос и указывая на пару, замеченную им еще в начале их разговора. За десять минут они не проронили ни слова. Город утомил их. Их усыпляет шум. Могу себе представить, что в своей деревне, когда они идут гулять, они большей частью молчат. Им больше нечего сказать друг другу, и это молчание вызывает у вас жалость.

Подумав о Берте и их с ней любви, он с внезапным волнением добавил:

— Замечу вам, что эта тихая вода, которая вам кажется серой, скрывает в своих глубинах больше жизни, нежели непостоянство морских волн. Именно тут вы отыщете секрет любви.

— Да… жизнь — странная штука!.. Знаете, я купил себе дом недалеко от Парижа, он называется Шардей. Каждый вечер я уезжаю за город. Начиная с шести часов, под окнами моего рабочего кабинета меня поджидает машина; час спустя я уже нахожусь среди полей и покоя; приезжайте к нам как-нибудь. Бетина покажет вам свой розарий. У нее страсть к розам.

Слегка захмелевшим взором он смотрел на улицу, словно находил там отклик своему собственному внутреннему оживлению: движение на мостовой с его суматохой, с быстро проходящими мимо людьми, такими неповторимыми, то сливающимися с огромной толпой, то вдруг проступающими из нее отдельными лицами — все это было отголоском его внутреннего чувства.

— Есть что-то фантастическое в моей жизни, — проговорил Катрфаж, и в его голосе зазвучали нотки мечтательной доверительности; растроганный, он полез было за портсигаром, но вспомнив, что запретил себе курить, стал лихорадочно теребить пальцами ткань кармана.

— Я прошу вас извинить меня, — сказал Альбер, пристально глядевший на Катрфажа и уже давно поджидавший удобного момента, чтобы встать из-за столика. — Я боюсь, как бы мне не разминуться с Наттом.

Он удалился, торопясь увидеть Берту, остановил машину и уехал.

«Как я спешу оказаться опять рядом с ней! Как она влечет меня к себе, совсем как прежде!» — подумал он, все еще растроганный мыслью о любви, полной тихого блаженства, о которой только что рассказывал Катрфажу. Потом ему подумалось: «Конечно же, я думал о нас с Бертой, когда говорил с Катрфажем, но вдохновляла меня не только наша любовь. Скорее всего, это была моя мечта о счастье, и именно такого счастья я желал бы для нас с ней».

Достав из кармана пригоршню монет, он поднял глаза к окну в комнату Берты и подумал: «Отчего же у нас нет счастья?»

— Доктор приехал? — спросил Альбер, заметив на стуле в передней соломенную шляпу.

Он направился в комнату Берты и заметил, что волосы ее схвачены лентой и сегодня она еще не вставала с постели; вид у нее немного взволнованный; она улыбнулась ему, глядя поверх плеча Натта.

Натт повернулся на своем стуле.

— Не беспокойтесь, — предупредил Альбер. — Я сейчас приду.

— Значит, так, — произнес Натт, придвигая стул к кровати, — в 1902 году у вас был брюшной тиф…

Альбер прошел в свой рабочий кабинет. Он сел за стол, словно собирался работать, но тут же встал. Он остановился в передней, ловя слова Натта, доносившиеся из спальни, но вместо этого услышал только шум воды из ванной комнаты.

— Вам ничего не нужно?

— Нет, спасибо, — ответил Натт, тщательно вытирая руки.

Вместе с Альбером Натт молча пересек комнату, вошел в гостиную, закрыл дверь и остановился посередине.

— Ну как? — спросил Альбер с беспокойством, пытаясь разгадать мысли врача.

— Ничего особенного. Немного увеличена печень. Немного низко расположен желудок… Ну, так ведь сейчас у всех желудок опущен. У нее легкая анемия.

— Да, — поспешно сказал Альбер, — она переутомилась. Мне она кажется впечатлительной, нервной. Думаю, ей было бы полезно пожить в сельской местности. Я собирался отправить ее на лето и осень к ее сестре в Сентонж. Там в двух лье от моря она провела свое детство. Воздух там здоровый, благотворно влияющий на нервную систему. Мягкий морской воздух. Вы бывали в Сентонже? Или, точнее, в Онисе, в окрестностях Маренна?

— Да, — ответил Натт, посмотрев на часы. — Но только не нужно, чтобы она скучала в деревне.

— Париж — это сущая отрава для молодой женщины.

— Ах! Я-то знаю деревню! Целых десять лет я разъезжал по дорогам Шера… Едешь час, другой и потом видишь одиноко стоящую ферму…

Он сел, подобрав ноги под своей маленькой фигуркой, и продолжал скороговоркой:

— Вот в таких-то затерянных уголках, где одиночество и скука изводят женщин, как раз и встречаются тяжелые случаи женских неврозов… Я знал одну пожилую даму, которая бросилась в колодец своего соседа просто для того, чтобы сыграть с ним дурную шутку. Она решила: «Вот, будет знать!»

— Вы ведь уже десять лет живете в Суэне?

— Да… десять лет. Я переехал туда, чтобы дети могли учиться. Они ездят на лекции в Париж, а вечером возвращаются.

— Я был один раз в Суэне. Красивое место. Там можно снять виллу?

— Можно, конечно, и вполне приличную. Суэн выстроили за несколько лет. Множество одинаковых маленьких домов, словно грибы после дождя, появились одновременно. Там со своими семьями живут служащие. Утром они едут в Париж, а вечером возвращаются обратно.

— Так что же вы посоветуете моей жене?

— Сменить обстановку, немного отдохнуть, — ответил Натт и вдруг резко встал, вспомнив о расписании поездов. — Да, начинается время отпусков…

Альбер вернулся в комнату Берты.

— Он считает, что, в общем, со здоровьем у тебя все в порядке. И выглядишь ты сегодня просто великолепно. Вставай, поужинаем.

— Да, — проговорила Берта с улыбкой, — я чувствую себя хорошо.

— Пока я слушал этого славного Натта, мне пришла в голову одна идея. Мы могли бы провести лето в Суэне.

— В Суэне?

— Утром я буду уезжать в Париж, а вечером возвращаться поездом, на котором обычно ездит Натт. Иногда я буду оставаться там до обеда. В другие же дни мы будем вместе завтракать здесь. Элизабет останется в Париже: она ведь когда-то занималась стряпней.