Эпиталама - Жак Шардон

— Эта человеческая суета, это слепое рвение в работе, эти усилия, эта потребность оставить на земле, где нет ничего вечного, какой-нибудь след — все, вплоть до нашего несчастного непостоянства желаний, как раз и является творческим движением жизни, ее божественной сущностью…

Однако мысль, которая показалась ему поначалу завершенной, стала ускользать от него по мере того как он говорил, и теперь он видел в ней лишь одни противоречия и отголоски прочитанного.

— Ничего, — проговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Какое имеет значение, что я думаю и как я жил!

Остановившись возле Берты, он добавил:

— Моя жизнь больше не в счет. Скоро родится мой ребенок. Я начинаю исчезать… Но я могу научить его тому, чему сам научился слишком поздно. Я смогу рассказать ему об этом. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответила Берта.

Она повернулась в сторону Альбера и взглянула в его такое знакомое ей лицо, не узнавая в этот момент его черт, но угадывая его мысль.

«Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь себе представить! — подумала она. — Ты опять покидаешь меня? Тебе хочется сбежать в иллюзию нового начала».

Улыбаясь, она проговорила:

— Не исключено, что это будет девочка.

Она замолчала и вдруг открыла рот, с трудом удерживая крик боли и удивления. Затем, тяжело дыша, она поднялась с кресла и пересела на стул. Берта просунула руку под пеньюар и потрогала пальцами живот, где она чувствовала что-то похожее на суетливые движения птицы.

«Маленький мой, — мысленно произносила она, как бы лаская своего ребенка, — ты делаешь мне больно. Твой отец будет разговаривать с тобой потом. А я уже сейчас чувствую, как ты живешь в моем теле. Отец твой будет разговаривать с тобой, когда у него будет время. Скажи мне, и ты тоже девочка? Что же ты будешь делать в этом мире, где для нас так мало места? Ты будешь похожа на меня? Тоже будешь такой пылкой и такой легковерной? Ты хочешь явиться сюда, чтобы попросить у жизни то, чего она не дает? Ты не будешь слушать меня. Головка твоя уже полна мечтами, и ты пойдешь за ними. Бедняжка, придет время, и в один прекрасный день ты полюбишь! И я увижу, как ты плачешь, сердцем своим, плотью своей я почувствую твои страдания, и еще не раз ты будешь делать мне больно, как сейчас; потому что я ведь тоже так любила».

Альбер спал. Несмотря на то что была ночь и окно было открыто, в комнате сохранялась духота жаркого дня и дышалось тяжело. Берта, лежа на спине, обмахивалась веером. Она не могла повернуться в постели; и оттого, что тело ее вздымалось от близкого материнства, ей казалось, что голова у нее свешивается вниз. Она так страдала от своей неподвижности, от усталости, от жары, что не придала сразу значения легкой, временами повторяющейся боли. Она коснулась плеча Альбера.

— Мне больно.

Тот протянул руку и включил свет. Сев в постели, он внимательно посмотрел на нее.

— А! Опять, — проговорила она. — Как думаешь, может быть, уже началось? Погоди. Проходит. Вроде бы прошло.

Она снова взяла веер, от легких взмахов которого подсыхала постоянно выступающая на лице испарина.

— Вот, опять! — сказала она, с легкой гримасой боли кладя веер на одеяло. — Опять то же самое.

— Я сейчас позвоню Россье, — сказал Альбер, поспешно одеваясь. — Хорошо, что сегодня днем я предупредил сиделку. Схожу сначала за ней, так будет надежней. Она живет совсем близко отсюда. Мы будем здесь через двадцать минут.

Слушая его слова, Берта внезапно осознала близость того, что она так часто и смутно представляла себе как нечто далекое и что теперь приблизилось вплотную и обрело вполне реальные ощущения. «Нет ничего хуже телесной боли», — говорила она себе, подумав о тех страданиях, которые ей предстояло пережить от начала до конца в полном сознании. Ей хотелось бы подготовиться к боли, прийти к испытанию, собрав все свои духовные и физические силы, и мысль о том, что она оказалась захваченной врасплох и уже не сможет взять себя в руки, усиливала ее страхи.

Когда Альбер вышел из комнаты, Берта перестала чувствовать боль и подумала: «Может быть, не стоит пока звать Россье?» Сильно напрягая спину и опираясь на локти, чтобы посмотреть на часы, она привстала и слезла с кровати.

Берта надела пеньюар, открыла дверь умывальной комнаты, вернулась в спальню и потом прошла в гостиную. Она ходила из комнаты в комнату, осматриваясь вокруг, словно хотела убедиться, что каждая вещь находится на своем месте, и мысленно как бы прощалась с ними. Она разорвала какое-то письмо, выдвинула ящик письменного стола и задержала взгляд на аккуратно сложенных пачках бумаги. Подумав о том, что завтра Одетта и Андре придут узнать новости, она повернула голову в сторону букета цветов. Берта взяла вазу, чтобы унести ее с собой, но тут же поставила ее обратно и оперлась на спинку кресла, сжав пальцами его край, чтобы не закричать: она знала, что скоро ей придется терпеть еще более сильную боль.

Она вернулась в детскую, еще раз открыла шкаф, заполненный мягкой обувью и разными миниатюрными одеяниями, затем села рядом с колыбелью на очень низкий стул с высокой прямой спинкой; она пристально посмотрела на подушку меж занавесками, на которой совсем скоро предстояло лежать ее ребенку, и на глаза у нее навернулись слезы; с ужасом Берта почти физически ощущала то неведомое, что на нее неотвратимо надвигалось.

Она услышала шум шагов и приглушенные голоса. Войдя к себе в комнату, она заметила Элизабет, убирающую предметы с туалетного столика, и повернулась к сиделке, чтобы не видеть этих приготовлений.

— Я могу оставаться на ногах?

— Конечно, мадам, — ответила сиделка, узкое лицо которой Берте не понравилось. — Лучше, если вы будете ходить. У вас еще не было болей?

— Совсем мало.

Внезапно она села на край кровати, сохраняя серьезное выражение лица и медленно поглаживая одной рукой другую.

— Бедняжка! — промолвила сиделка, остановившись и ласково глядя на Берту.

Закрепляя несколькими булавками наброшенную на стол простыню, она добавила:

— Я вас причешу.

Берта села, следуя указаниям сиделки; уверенности у нее немного прибавилось, когда ее коснулись опытные руки, умело заплетавшие ее волосы.

Как только с прической было покончено, Берта прошла в гостиную. Она зажгла все лампы и села в кресло возле камина.

Когда она была маленькой, ей вырвали зуб, а она даже и не вскрикнула: при воспоминании об этом детском геройстве ей показалось, что ее прежняя душевная сила возвращается к ней и что она сможет выдержать и большие страдания без единой жалобы. «Я, может быть, привыкну к этой муке?» — не слишком уверенно подумала она, сопротивляясь приступу боли.

Альбер подошел к Берте, глядя на нее внимательно и с некоторой робостью.

— Тебе больно?

Глаза Берты блестели, они стали глубже и выразительнее; волосы, заплетенные в детские косички, свисали по бокам, обрамляя ее помолодевшее, немного располневшее розовое лицо.

— Я пойду попрошу принести воды и лимонов, — сказал Альбер. — Уверен, что тебе хочется пить. Ты прямо пышешь жаром.

— Ты звонил Россье? — спросила Берта.

Она вдруг замолчала с выражением решимости и сосредоточенности, и веер, которым она обмахивала лицо, стремительно замелькал у нее в руке.

— Он едет. Он сказал мне идти за сиделкой. Этим женщинам долго собираться не нужно. Мы потратили на все не более получаса.

Альбер вышел из гостиной, снова вернулся к Берте, потом направился в спальню.

«Он может ходить, — подумалось Берте. — Сразу видно, что у него ничего не болит».

— Сиделка сказала, что нам можно оставаться здесь до прибытия врача, — сказал Альбер.

Он подошел к Берте и остался стоять, глядя на нее.

Прижавшись затылком к спинке кресла, она ничего не говорила; временами на ее лицо, становившееся все более сосредоточенным, набегала тень, и тогда веер в ее нетерпеливой руке начинал трепетать сильнее, словно крыло обезумевшей, попавшей в силки птицы.

— Ты, наверное, хотела бы, чтобы пригласили сиделку Одетты, но Россье полагает, что и этой сиделкой ты останешься довольна.

Альбер заметил, что Берта его не слушает, он замолчал и продолжал глядеть на нее, переполненный жалостью, стараясь угадать ее малейшее желание, пытаясь проникнуться ее страданием, таким далеким от него, но которое он хотел бы разделить вместе с нею.

— Ты у меня смелая, — сказал он, гладя ее руку.

Он встал перед ней на колени и подался вперед, чтобы поцеловать ее.

Но она немного отстранилась, словно не хотела, чтобы к ней прикасались, словно в этом величественном и ужасном одиночестве, на которое она была обречена сейчас, обычные узы нежности больше не связывали ее с мужем.

Она наклонилась немного вперед, без малейшего стона пригнутая болью к коленям, словно входила в некий коридор мучений, где нужно было продвигаться в одиночку, без надежды повернуть назад, идти и идти, подчиняясь некой беспощадной силе, к внушающему ужас выходу.