Эпиталама - Жак Шардон

Воспоминание об Ивонне Селерье воскресило в его сознании образ Берты до замужества, и его поразил контраст между Бертой прежней и той, что он видел сейчас. Он узнал этот блеск ярко освещенного тела, замеченный им тогда у Катрфажей, когда Берта впервые предстала перед ним в вечернем платье; сейчас он видел другие, более совершенные формы, другую фигуру — можно сказать, почти другого человека.

«И как это ей может здесь нравиться?» — подумалось ему.

Ее страсть к приемам, возникшую в начале зимы, ее немного детскую тягу к нарядам и развлечениям он воспринимал как своего рода вознаграждение за предыдущий год, полный лишений, но полагал, что вскоре ей это надоест.

Он подошел к буфету, взял бокал шампанского и, проходя совсем близко от Берты, сказал тихо, задержав взгляд на ее обнаженной руке, прикрытой лишь спускающейся с плеча ниткой мелких гагатов:

— Уже поздно, поехали домой.

— Погоди, — ответила Берта, живо оборачиваясь в его сторону, но не глядя на него, вся возбужденная и увлеченная беседой с другими. — Ты, кажется, знаком с господином Муссу.

Альбер протянул руку Муссу, отступил на шаг за спину Берты, чтобы поставить бокал, и как-то робко отошел от нее. Казалось, что эта высокая женщина уже не принадлежит ему, как прежде. Вернувшееся здоровье, наступившая зрелость, обретенное равновесие и угадываемая в ее расцветшем теле непривычная воля как бы делали ее свободной от него.

Берта отошла от компании вместе с Муссу. Вместе они пересекли гостиную и остановились перед мадемуазель Сирье. Девушка направилась к роялю, сопровождаемая Бертой и Муссу; она начала что-то потихоньку наигрывать.

В такси Альбер и Берта сели позднее, чем обычно. Уличная прохлада, с которой уже начинался отдых от гостей, действовала на Альбера благотворно.

— Что за отвратительный ужин! — сказал он.

Берта молчала. Он продолжал:

— Эта девушка играет недурно. Любопытно все-таки наблюдать, как от музыки даже у дураков, совершенно лишенных мозгов, лица принимают восторженное выражение. В этот момент они кажутся мыслящими.

— Почему ты уверен, что все люди, которых ты встречаешь и которых даже не знаешь, непременно являются дураками?

— Мне достаточно было немного понаблюдать за компанией, в которой мы провели пять часов: Муссу…

— У Муссу просто другая, не такая, как у тебя, направленность ума. Но он человек культурный, музыкант. Я пригласила его завтра зайти ко мне в гости.

— Мы начинаем принимать разных Муссу!

— Что тут необычного?

— Необычно то, что тебе доставляет удовольствие вращаться среди посредственных людей. Муссу так Муссу, ладно, раз уж он до такой степени музыкант…

Берта промолчала, считая бесполезным продолжать спор, где все доводы были заранее известны.

— Ты приготовил деньги? — спросила она, когда такси остановилось.

Подтянув шлейф платья и прижимая к шее отвороты своего пальто из красного велюра, она осторожно поставила на тротуар ногу в маленькой блестящей туфле, а затем быстро засеменила к дому.

Казалось, Берта специально выбирала время обеда, чтобы позвонить Муссу. Альбер ходил по гостиной, садился за стол, вставал из-за него, выходил в прихожую, с нетерпением подслушивая телефонный разговор жены, эту бесконечную, прерываемую паузами и взрывами смеха беседу, смысл которой от него ускользал.

Когда Берта входила в столовую и произносила какое-то слово по поводу Муссу, Альберу приходилось делать над собой усилие, чтобы сохранять спокойствие, что не мешало ему, однако, критиковать Муссу нарочито невозмутимым тоном, с язвительными интонациями в голосе, оспаривая все, вплоть до его музыкального вкуса.

Берта в таких случаях не нервничала, а только улыбалась, даже не пытаясь отвечать, так как несправедливость Альбера ей казалась очевидной.

«Ему не может служить оправданием даже сколько-нибудь обоснованная ревность, — размышляла она. — Его раздражает прежде всего то, что я могу восхищаться еще чьим-либо умом, помимо его собственного».

Ей казалось, что за каждым словом Альбера она различает узкие и деспотичные взгляды мужа, намеренного ограничить интересы жены только самим собой, подчинить ее своим вкусам, спрятать от людей. Когда Альбер начинал расхваливать достоинства уединенной жизни, она в этой мудрости не видела ничего, кроме усталости постаревшего мужчины, отказавшегося от сюрпризов и удовольствий свободного образа жизни, которые его жена еще не успела вкусить.

По вечерам, не успевали они выйти из дома, как скучающий вид Альбера уже вызывал у нее раздражение, воспринимался как несправедливость по отношению к ней. Обычно перед уходом Альбер справлялся о малышке и упрекал Берту за ее безразличие. Она говорила себе, что муж для собственного удобства, дабы держать ее в зависимости от себя, будет спекулировать на ее материнских чувствах вплоть до того времени, пока она не достигнет старости. Поэтому недавно проснувшаяся в ней тяга к светской жизни подкреплялась еще и бунтарством, ее притязаниями на независимость.

Берта не задавалась вопросом, действительно ли она любит эти выходы в свет, но не видела никаких причин для того, чтобы отказываться от приглашений. Легкие беседы, атмосфера радушного приема и улыбок воспринимались ею как отдых. К тому же в этом не единожды охаянном Альбером кругу она открывала для себя интересных мужчин; менялись люди, менялись и мнения, истина казалась все менее суровой, а жизнь — все более полной и легкой, и Берта чувствовала себя в какой-то мере освободившейся от деспотичного интеллекта мужа, от тягостной власти негибкой, не всегда приемлемой для нее манеры мышления.

Берта считала необходимым приобщить к развлечениям Андре и пыталась зазвать его в те салоны, куда приглашали ее саму. Она вбила себе в голову, что нужно женить его. Андре казался очарованным девушками, которых описывала ему Берта, и охотно соглашался на встречи, подготовленные в большой тайне; однако во время этих свиданий занимался только Бертой.

— Я уверяю вас, она очаровательна, — сказала Берта как-то раз после обеда, покидая аудиторию, куда она привела Андре, чтобы показать ему мадемуазель Югон. — Большая шляпа ей была бы больше к лицу… Нам будет здесь очень удобно, — проговорила она, входя в кафе-кондитерскую.

Они уселись за небольшой столик и тихими голосами продолжали оживленно беседовать.

— Если вы не женитесь молодым, вы не женитесь никогда.

— Почему вам хочется, чтобы я женился?

— Потому что жениться нужно. Кем вы иначе станете? Милым юношей, у которого будут приключения и который кончит бестолковым браком. Вас что, так манят приключения?

— У меня нет никаких приключений, и я их не ищу.

— Вот эта женщина в вашем вкусе? — спросила Берта, заметив даму, смотревшую на Андре.

— У нее красивые глаза.

— Красивые глаза! Вот, и этим все сказано, так ведь? Но я за вами наблюдаю, шалопай вы этакий! — воскликнула она, ударив его своей большой муфтой.

— Мы забыли заказать чай, — заметил Андре, выпрямившись на стуле, чтобы сделать знак гарсону. — Вы продолжаете кататься на коньках?

— Нет, — ответила Берта.

Она поставила ноги на поперечину стоявшего рядом стула и откинулась назад в плетеном кресле; внезапно замолчав и став рассеянной, она с усталым видом сняла перчатки.

— Этого и следовало ожидать. Ты слишком переутомляешь себя после родов. Каждый день у кого-нибудь в гостях… Ты совершенно не отдыхаешь, — сказал Альбер однажды вечером, когда Берта, одеваясь, чтобы отправиться к Гравьерам, почувствовала вдруг усталость, резко сдернула только что надетые кружевные чулки и легла в постель.

Теперь такого рода усталость она ощущала после любой, даже совсем небольшой прогулки, и особенно к вечеру. Она поздно вставала, снова ложилась отдохнуть после обеда, то и дело сокрушаясь по поводу своего бездействия. Она стала очень раздражительной, пребывала в дурном расположении духа. Желание выезжать уже пропало, хотя при этом она сожалела об отсутствии интереса к тому, что так веселило ее прежде. Она чувствовала себя изменившейся и постаревшей. Мысль о том, что кто-то должен прийти к ней с визитом, мучила ее целый день. Она перестала встречаться со всеми, за исключением Андре. Однажды во время беседы с ним она встала, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.

Она внушила себе, что люди наводят на нее скуку, что она ненавидит свет и что ей мил один лишь покой. Повсюду ей виделись лишь лесть да злоба. Она говорила себе: «Это Альбер разрушил мои иллюзии своей вечной критикой всех наших знакомых, его мрачный ум срывает покровы буквально со всего. Его бесило то, что я радовалась обществу других людей. Раньше я раздражала его своей любовью и своей привязанностью, а теперь его задевает моя веселость, живость, то, что меня постоянно окружают люди».