Эпиталама - Жак Шардон

Госпожа Дюкроке пригласила на сентябрь Грансеней; она ожидала своих двух зятьев, а Эснер уезжать, похоже, не собирался. Комнаты на втором этаже были заняты; так что нужно было попросить Лоранов уступить госпоже де Грансень комнату в пристройке.

Вставая всегда очень рано после бессонной ночи, госпожа Дюкроке размышляла о домашних хлопотах, хотя и обременительных, но необходимых для ее активной, стремящейся все организовать натуры. Более беспокойная и педантичная, чем в прежние времена, но по-молодому стройная и веселая, она поднималась и спускалась по лестнице, расхаживала в своей короткой юбке по саду, сунув секатор в карман миниатюрного черного передника из шелка, подзывала садовника, собирала цветы, размышляла по поводу какого-нибудь очередного счета, затем проверяла вазы в гостиной, меняла совсем еще свежие букеты, — и все исключительно для того, чтобы не сидеть сложа руки.

«Какая замечательная женщина!» — восклицал Реймон д’Андуар, жених Маргариты. Однако еще больше он восхищался своим будущим тестем из-за его представительности; подражая господину Дюкроке, Реймон носил такие же просторные светло-серые костюмы с приколотым к лацкану пиджака цветком. Каждое утро он поднимался в пять часов и сопровождал господина Дюкроке на охоту, но после обеда, когда в библиотеке он садился беседовать с Маргаритой, взгляд его постепенно тяжелел, и наконец он на несколько часов бесследно исчезал.

— Уверяю вас, он пошел отсыпаться, — заметил однажды Андре, провожая Берту домой в своей английской двуколке. — Вы допускаете, что родители могут отдать за этого законченного мужлана, который им нравится только потому, что зовется графом д’Андуаром, свою великолепную дочь, воплощение чувственности и молодости? Я как-то раз поцеловал эту свеженькую Маргариточку. Вы тогда еще поругали меня. А напрасно: по крайней мере у нее есть мой поцелуй.

— Воспоминание о вашем поцелуе ей не так уж и необходимо, — сказала Берта. — Если ей станет скучно с мужем, то вы, может быть, окажетесь истинным виновником какого-нибудь ее безрассудного поступка.

— Вот она, ваша мораль! — отозвался Андре. — Виновна, значит, плоть, а тех, кто заживо хоронит прекрасное тело, следует прощать. Если эта женщина совершит, как вы называете, безрассудный поступок, то она столкнется с совершенно дисциплинированным обществом, которое обличит ее в распутстве, она закончит свои дни в раскаянии и угрызениях совести — будет мучиться и страдать. Наше сознание так сформировано обществом, что его жертвы еще просят прощения.

— Вы судите о других по себе. Вы полагаете, что в жизни существуют одни лишь любовные услады.

— Ох! Столько странных вещей видишь вокруг себя, — продолжал Андре, всегда старавшийся пробудить у Берты бунтарские чувства в отношении того социального статуса, которым ей следовало бы быть недовольной.

— Вы анархист.

— Мы захватим вас с собой в субботу, — сказал Андре. — Эснер спрашивал меня, будете ли вы на ужине у супругов Грансень.

В тот вечер в Фондбо на ужине в честь Грансеней было двадцать человек. Стол был сплошь уставлен купающимися в переливах хрусталя орхидеями, глаза присутствующих блестели при свете свечей: мягкий, теплый их свет освещал обнаженные плечи. Берту посадили рядом с Эснером.

— Я вижу, вы любите шампанское, — сказал Эснер. — А я думал, что дамы сейчас уже не пьют ничего, кроме воды. Мне даже кажется, что вы гурманка.

— Это потому что я посоветовала вам попробовать телятины. Этот ужин и в самом деле заслуживает внимания. Он великолепен. В Париже едят очень плохо.

Берта подняла бокал шампанского и заметила Андре, сидевшего на другом конце стола; он пил одновременно с ней, глядя на нее поверх своего бокала.

Эта встреча взглядов вызвала у нее улыбку. Все казалось забавным и приятным в этом легком оцепенении, полном витающих вокруг отголосков и отблесков.

Она продолжала:

— Но зато в Париже беседуют. То есть такое впечатление, что люди никогда не говорят о себе…

Внезапно гул голосов стих. И чтобы беседа вновь оживилась, в воцарившейся тишине госпожа Дюкроке спросила своим полным неутомимой веселости голосом:

— Ну что? Жан, кто же все-таки выиграл эту партию в теннис?

Жужжащий гомон за столом тотчас возобновился.

— Вы правы, что присматриваете за мной, — сказала Берта. — От этого шампанского можно потерять голову.

— Нет, мадам, вы никогда не теряете голову.

— Вы полагаете, она у меня крепкая?

— Когда в голове что-то есть, то ее не так уж легко потерять.

— Однако… есть вещи…

— Очень мало, — возразил Эснер. — Значительно меньше, чем думают. Когда я жил в Париже, то часто ходил там смотреть на сумасшедших…

— Вы хотите меня испугать? — со смехом спросила Берта.

Она повернула голову к Эснеру, чувствуя, что взгляд у нее стал менее подвижным, а глаза сильно блестят. «Ему кажется, что я уже немного пьяна», — подумала она, невольно продолжая улыбаться при этой мысли. Сама же она, напротив, чувствовала, что ум у нее обострился, обрел особую ясность, и от ее внимания не ускользнуло, что во время разговора с ней опущенный взгляд Эснера время от времени как бы невзначай скользил по ее корсажу.

— Когда сумасшедшие рассказывали мне свои необыкновенные истории, я часто замечал у них на лицах нечто похожее на лукавство. У них был такой вид, словно они не совсем верят тому, о чем говорят.

Гости, с шумом отодвигая стулья, поднялись из-за стола. Берта налила немного воды в свой бокал, быстро подняла упавший под ноги кружевной носовой платок и взяла Эснера под руку.

— Вы своеобразный человек, — проговорила она. — Позавчера вы сомневались в наличии у женщин здравого смысла, а сегодня — в их способности совершать глупости.

Рауль сел в малой гостиной за рояль. Потом он встал, чтобы убрать ковер, и его место заняла госпожа Ландро, а он начал танцевать с Терезой, глядя большими веселыми глазами поверх плеча партнерши на подходивших к двери людей.

Эснер заметил в вестибюле Берту. Он направился к ней со счастливой улыбкой на лице, но, словно пожалев о своем слишком порывистом движении, тут же безразличным тоном произнес:

— Потанцуем?

— В гостиной душно, — сказала Берта. — Сейчас Ивонна будет петь.

— Как много на лестнице людей, — заметил Эснер, обращая внимание Берты на сидящие на ступеньках пары. — Совсем как в Англии.

— Там, наверху, должно быть, очень хорошо, — проговорила Берта.

Луиза Клюне опустила голову и придвинулась к Люсьену, чтобы пропустить поднимавшуюся по лестнице Берту.

— Я прямо боюсь наступить кому-нибудь на руку, — сказала Берта, слегка приподнимая юбку.

Она села у изгиба лестницы, а Эснер немного ниже почти улегся у ног Берты, положив одну руку на ступеньку, на которой она сидела.

— Женщина вовсе не обязательно заблуждается, когда предается тому, что мы называем безумием, — сказал Эснер. — Она повинуется доводам разума. Правда, чаще всего эти доводы оказываются шаткими.

«Он считает меня добродетельной женщиной, — размышляла Берта, слушая его, — и хочет покорить меня высоконравственными речами. Но мне-то ясно, что за этим его рассудительным тоном скрывается несчастный слабый мужчина, который старается понравиться. Стоило бы мне только опустить руку, как бы невзначай коснуться его пальцев, и он бы заговорил совсем по-другому!»

Голова Эснера находилась внизу, и, слушая, как он говорит с нотками наставительности и пресыщенности в голосе, она не могла оторвать взгляда от его руки, вытянувшейся на ступеньке и словно подбирающейся к ней. Эта неподвижная рука, лежащая в тени, совсем близко от нее, притягивала ее к себе. Но она знала, что сделать это столь легкое движение, движение непринужденно упавшей руки, она не решится никогда. «Он прав, — мысленно говорила она себе, — я добродетельная женщина. И я слишком хорошо понимаю и его, и саму себя».

— Вон там Шоран идет по вестибюлю, — сказал Эснер, — я уверен, что он ищет вас. Вот он остановился. Смотрит в нашу сторону.

— Здесь темно. Оттуда нас увидеть невозможно.

— Этот Шоран — славный парень. Вы давно его знаете?

— Мы с ним дружим с детства, — ответила Берта. — Когда мне было восемь лет, он едва не убил меня. Он хотел перебросить мяч крокетной клюшкой через бассейн, что перед замком. И попал мне прямо в лоб. Я даже не почувствовала никакой боли. Я очень хорошо это помню. Я впала в какое-то оцепенение, мне захотелось спать. Моя гувернантка закричала: «Ей нужно ходить!» Похоже, что если бы я тогда заснула, то могла бы умереть. Под бровью у меня до сих пор осталась отметина.

Эснер встал, поднялся на одну ступеньку и сел возле Берты.

— Ее видно, только когда я закрываю глаза, — сказала Берта, трогая пальцем веко.