Город и псы - Марио Варгас Льоса

вокруг обложить. Прямо приятно посмотреть было, как он отбривал всякого. «Поэт, а Поэт, напиши-ка стихи вот про это», – сказал негр Вальяно и схватился за ширинку. «Обожди, – отвечает, – Сейчас вдохновение придет». И нате вам, уже декламирует: «Письку Вальяно зажал в кулачок, как обезьяна – фасоли стручок». Умел, подлец, людей смешить, меня часто донимал, а я из него часто хотел дурь вышибить. Про Недокормленную хорошие стихи писал, у меня один даже записан в тетрадке: «О минетчица-сука, не дано мне понять, как удава Удава ты способна глотать?» Я его чуть не убил в тот раз, когда он перебудил весь взвод, прибежал в толчок и завопил: «Гляньте, чем Удав с Недокормленной на дежурстве занимается!» Дерзкий, гаденыш. Только драться ни хрена не умел; когда махался с Гальо, его по стенке размазали. Примажоренный он слегка, как все на побережье, и тощенький – я аж за мозги его боюсь, когда башкой стукается. Белых в училище мало, и Поэт еще довольно сносный. Других зашугивают напрочь: смотри у нас, сраный бледнолицый, чоло враз тебя обратают. У нас во взводе всего двое, и Арроспиде тоже неплохой пацан, зубрила каких мало, и три года подряд взводный, голова варит, что и сказать. Я однажды Арроспиде в городе видел, в охренительной красной тачке да в желтой рубашечке, у меня челюсть отпала – такой он был причепуренный, блин, денег, должно быть, у него как грязи, в Мирафлоресе, поди, живет. Странно, что они друг с дружкой даже не разговаривают, никогда не корешились Арроспиде с Поэтом, каждый сам по себе. Боятся, что ли, что один другого заложит, разболтает, какие у них там белые дела бывают? Мне бы такие бабки да красную тачку – только б меня и видели в военном училище. На кой хрен сдалось это богатство, если они тут мыкаются, как все остальные? Кучерявый один раз Поэту сказал: «Чего ты тут забыл? Тебе прямая дорога в католическую школу!» Кучерявый всегда за него беспокоится – может, завидует, самому охота стать таким же Поэтом. Сегодня сказал мне: «Ты заметил, что Поэт наш совсем отупел?» Так оно и есть. Не то чтобы он какие-то тупые штуки делал – он вообще ничего не делает, это-то и странно. Весь день валяется, притворяется, будто спит, или вправду спит. Кучерявый, чтоб проверить, подошел и попросил рассказик, а он ему: «Я больше рассказиков не пишу, отвянь». И писем вроде тоже больше не пишет, а раньше все время рыскал в поисках клиентов. Может, при деньгах теперь. Утром мы еще просыпаемся – а он уже в строю. Во вторник, в среду, в четверг, сегодня – первый во дворе, лицо вытянутое, пялится куда-то, как будто спит с открытыми глазами и сны видит. А те, кто в столовке с ним сидят, говорят, он и есть перестал. «Поэт совсем повредился с горя, – это Вальяно Мендосе рассказывал: – Половину не доедает, но и не продает, любой может забирать – ему плевать. И молчит все время». Подкосила его смерть товарища. Белые, они такие, только с виду крепкие, а в душе как бабы, закалки им не хватает: этот вон весь больной сделался, ближе всех к сердцу принял смерть Ра…, то есть Араны.

Интересно, придет он сегодня? Военное училище – это, конечно, замечательно, форма и все такое, но как же ужасно всегда пребывать в неведении – отпустят, не отпустят? Тереса шла по галерее на площади Сан-Мартин: в кафе и барах кишмя кишел народ, воздух звенел от тостов, смеха, пивного духа, над столиками на улице взвивались облачка дыма. «Сказал, что военным быть не хочет, – вспоминала Тереса. – А если передумает и поступит в академию в Чоррильосе?» Что хорошего быть замужем за военным? Они вечно в казармах, а случись война – первыми погибают. К тому же их все время переводят, жить в провинции, должно быть, кошмарно, а вдруг пошлют в сельву, к кровососам и дикарям?! У террасы бара «Сэла» ее осыпали сомнительными комплиментами: компания мужчин средних лет сдвинула в ее сторону полдюжины бокалов, словно подняли шпаги, молодой человек за другим столиком помахал, и одновременно пришлось увернуться от лап какого-то пьяницы. «Да нет же, – думала Тереса, – он станет не военным, а инженером. Придется всего пять лет его ждать. Но все равно это уйма времени. И если потом он расхочет на мне жениться, я буду уже старуха, а в старух никто не влюбляется». В другие дни недели в галереях бывало почти пусто. Проходя в полдень мимо одиноких столиков и журнальных киосков, она видела только чистильщиков обуви на углах и шустрых мальчишек-газетчиков. Она спешила на трамвай, чтобы быстренько пообедать и вовремя вернуться в контору. Но по субботам старалась замедлить шаг в переполненной шумной галерее, смотрела прямо перед собой и в глубине души чувствовала себя польщенной: ей были приятны мужские знаки внимания, и она радовалась, что после обеда не нужно возвращаться на работу. А ведь всего несколько лет назад она боялась суббот. Мать ругалась и ныла больше, чем в остальные дни, потому что отец возвращался поздно ночью. Он врывался, как ураган, в угаре и ярости. Глаза сверкали, голос гремел, огромные ручищи сжимались в кулаки; он метался по дому, словно зверь по клетке, шатался, клял нищету, сшибал стулья, хлопал дверьми, а потом падал на пол, выдохшийся, измотанный. Тогда они с матерью его раздевали и укрывали одеялом – поднять на кровать было не под силу. Иногда он заявлялся не один. Мать, как бешеная, набрасывалась на непрошеную гостью, стараясь худыми руками разодрать ей лицо. Отец сажал Тересу на колени и в приступе зловещего веселья говорил: «Смотри, смотри, это лучше боев без правил». Пока одна такая не рассекла матери бровь бутылкой и не пришлось бежать в больницу. С тех пор мать превратилась в поникшее забитое существо. Когда отец приходил с другой женщиной, она пожимала плечами, хватала Тересу за руку и утягивала из дома. Они отправлялись в Бельявисту, к тетке, и возвращались в понедельник. Дом вонял и был сплошь усеян бутылками, а отец дрых в луже блевотины, во сне понося богачей и жизненную несправедливость. «Он был хороший, – думала Тереса. – Всю неделю пахал, как вол. А пил, чтобы забыть, какой он бедный. Но он меня любил и никогда бы не бросил». Трамвай линии Лима – Чоррильос шел мимо красноватого фасада исправительной школы, белесой громады Дворца правосудия и вдруг въезжал в прохладный пейзаж: высокие деревья с волнующимися