Вваливался в разные комнаты и каждый раз думал, что найду окно на улицу, но все никак не находил впотьмах. С перепугу на все натыкался и гремел. Время шло, а я никак не мог добраться до окон. Споткнулся об стол и разбил вазу или что-то в этом роде на мелкие осколки. Чуть не зарыдал от счастья, когда углядел в одном углу просвет – окон я не видел, потому что их скрывали тяжелые портьеры. Я выглянул на Пальмовый проспект, но не увидел ни Тощего, ни Кулепе, и опять здорово испугался. Подумал: «Приехала полиция, и они меня бросили». Подождал, не появятся ли они. Совсем разочаровался и сказал себе: да и пес с ним, я ведь несовершеннолетний, отправят в худшем случае в Исправительную колонию для малолетних. Распахнул окно и спрыгнул на улицу. Как только приземлился, услышал шаги и голос Тощего: «Молодчага, парень. Теперь схоронись в траве и не высовывайся». Я бросился наутек, перебежал дорогу и кинулся ничком. Стал думать, что буду делать, если объявятся легавые. Иногда забывался, и мне казалось, будто я лежу в постели и вижу сон, и передо мной возникало лицо Тере, и хотелось ее увидеть, поговорить. Я так отвлекся, что даже не услышал Тощего с Кулепе. Полями вернулись в Бельявисту, в обход проспекта Прогресса. Тощий много чего вынес. Под деревьями у больницы Каррьон мы остановились, и Тощий с Кулепе разложили вещи по сверткам. Не доходя до города, распрощались с Кулепе. Он сказал: «Вот ты и прошел боевое крещение, приятель». Тощий дал мне несколько свертков, я их спрятал под одеждой, мы отряхнули штаны и ботинки от земли. И спокойно догуляли до площади. Тощий травил анекдоты, я ржал в голос. Он проводил меня до дому и сказал: «Ты поступил как настоящий товарищ. Завтра увидимся, отдам тебе твою долю». Я сказал, мне деньги нужны срочно, хоть сколько-то. Он дал мне десятку и сказал: «Это только часть. Завтра дам больше, если сегодня удастся все толкнуть». У меня никогда не водилось таких деньжищ. Я думал, на что мне потратить десять солей, и много чего надумал, но никак не мог склониться к чему-то. Точно знал одно: завтра полсоля изведу на дорогу до Лимы. «Куплю ей подарок», – пришло мне в голову. И не один час размышлял – что бы такое подарить. Всякие лезли мысли: от тетрадок и мелков до конфет и канарейки. На следующее утро после уроков я все еще не знал, что выбрать. И вдруг вспомнил, что как-то раз она взяла у булочника почитать комиксы. Купил в киоске три комикса: два про приключения и один про любовь. В трамвае ехал довольный, как слон, придумывал разные идеи. Дожидался ее, как обычно – в лавке на Альфонсо Угарте и, как только она появилась, сразу же подошел. Мы пожали руки и заговорили про школу. Журналы лежали у меня под мышкой. Когда мы перешли площадь Болоньези, – а она давно уже на них искоса поглядывала, – Тере сказала: «Это комиксы у тебя? Здорово! Дашь почитать потом?» А я сказал: «Я их тебе в подарок купил». Она сказала: «Серьезно?» – «Конечно, – ответил я, – на, держи». Она сказала: «Большое спасибо!» – и стала листать их на ходу. Я подметил, что первым она раскрыла и дольше всего смотрела тот, что про любовь. И подумал: «Надо было все три про любовь покупать. Не может такого быть, чтобы ей нравились приключения». На проспекте Арика она сказала: «Когда прочту, тебе дам». Я сказал – ладно. Потом мы долго шли молча. И вдруг она сказала: «Ты очень хороший». Я засмеялся и сказал только: «Не такой уж и хороший».
«Надо было сказать ей, может, она что-то посоветовала бы. Думаешь, я только хуже сделаю и единственным крайним останусь? Я уверен, да кто уверен? Меня не проведешь, козел, я видел, какая у тебя рожа, ответишь, я не я буду. Надо было, может, все же сказать ей?» Альберто оглядывается и с удивлением обнаруживает перед собой широкую травянистую эспланаду, куда кадетов из Леонсио Прадо привозят 28 июля на парад. Как он попал на Марсово поле? Пустынная эспланада, приятный холодок, бриз, вечерний свет, проливающийся на город, словно теплый дождь, – все это напоминает ему об училище. Он смотрит на часы: вот уже три часа он бесцельно бродит по улицам. «Пойти домой, лечь в постель, вызвать врача, принять таблетку, проспать месяц, забыть все – свое имя, Тересу, училище, на всю жизнь остаться больным – лишь бы не вспоминать». Он разворачивается и идет туда, откуда только что пришел. Останавливается у памятника Хорхе Чавесу: в сумерках кажется, будто небольшая пирамида и летящие статуи на ее гранях облиты дегтем. Поток машин запруживает проспект, и Альберто ждет на углу, в толпе прохожих. Но, когда поток замирает, и все вокруг устремляются на мостовую, мимо выстроившейся стены бамперов, он остается на месте, вперив отупелый взгляд в красный сигнал светофора. «Если бы можно было повернуть время вспять и все переделать, той ночью, например, просто спросить, где Ягуар, а кто его знает, и спокойной ночи, какое мне на хрен дело, что у него там куртку сперли, каждый сам за себя, и все, и был бы я спокоен, никаких проблем, слушал бы мамино, “Альбертито, твой отец опять за свое, с непотребными женщинами день и ночь, ночь и день напролет со шлюхами, сынок”, одно и то же, одно и то же». Теперь он стоит на остановке экспресса, на проспекте 28 июля, бар остался позади. Проходя мимо, он едва задержал на нем взгляд, но в памяти отложились шум, слепящий свет и дым, рвущиеся наружу. Подъезжает экспресс, люди садятся, водитель спрашивает: «А вы?» – но Альберто смотрит безразлично, и тот пожимает плечами и закрывает дверцу. Альберто снова разворачивается и в третий раз проходит по тому же участку проспекта. Заходит в бар. Гул угрожающе раздается со всех сторон, свет слепит, Альберто промаргивается. Пробирается к стойке сквозь скопление тел, от которых разит выпивкой и табаком. Просит телефонный справочник. «Они его, наверное, потихоньку жрут; если начали с глаз – чего помягче, – то уже пробрались в шею, проели нос, уши, пролезли под ногти, как блошки, и жрут плоть, пируют, гады. Надо было позвонить, прежде чем его начали жрать, прежде чем похоронили, прежде чем умер, прежде». Гомон сбивает его, не дает найти в столбцах справочника нужную фамилию. Наконец она находится. Он резко срывает с телефона трубку, но рука,
