Город и псы - Марио Варгас Льоса

собирающаяся набрать номер, зависает над самым диском. В ушах вдруг звучит резкий свист. В метре перед глазами, за стойкой, возникает белый пиджак с помятыми лацканами. Он набирает номер и вслушивается в гудки: тишина, звуковой спазм, тишина. Оглядывается вокруг. Кто-то в углу бара поднимает тост за какую-то женщину: все радостно отвечают, повторяют одно имя. Гудки в телефоне продолжаются. «Алло?» – вдруг спрашивают на том конце. Альберто немеет, в горле будто кусок льда. Белая тень перед ним движется, приближается. «Лейтенанта Гамбоа, пожалуйста», – говорит Альберто. «Американский виски – говно, – говорит тень, – английский виски – тема». «Минуточку, – говорит голос, – сейчас позову». Позади Альберто человек, поднимавший тост, заводит речь: «Зовут ее Летисия, и я не стесняюсь признаться, что люблю ее, ребята. Женитьба – дело серьезное. Но я ее люблю и потому женюсь на чоле, ребята». «Виски, – настаивает тень, – скотч. Отличный виски. Шотландский, английский – все равно. Не американский, а шотландский или английский». «Алло», – говорят в трубке. Альберто вздрагивает и немного отодвигается от аппарата. «Да, – говорит лейтенант Гамбоа, – кто это?» «Конец попойкам, ребятки. Отныне – мужчина серьезнее некуда. Работа, и только работа – чтобы деньжата водились и чола довольна была». «Лейтенант Гамбоа?» – говорит Альберто. «Писко “Монтесьерпе”, – продолжает тень, – говно. Писко “Мотокачи” – тема». «Да, это я. Кто говорит?» «Кадет, – отвечает Альберто, – кадет пятого курса». «Да здравствует чола и мои друзья!» «Зачем вы звоните?» «По моему разумению, лучший писко на свете, – уверяет тень, но тут же поправляется: – Или один из лучших, сеньор. Писко “Мотокачи”». «Фамилия», – говорит Гамбоа. «Десять детей родим. И всех мальчиков. Чтобы назвать в честь всех моих друзей, ребятушки. В мою честь – ни одного, только в вашу». «Арану убили, – говорит Альберто. – Я знаю, кто это сделал. Можно я к вам приеду?» «Фамилия», – говорит Гамбоа. «Хотите кита завалить? Напоите его писко “Мотокачи”, сеньор». «Кадет Альберто Фернандес, господин лейтенант. Первый взвод. Можно я приеду?» «Приезжайте немедленно, – говорит Гамбоа, – улица Болоньези, 327. Барранко». Альберто вешает трубку.

Все изменились, я, может, тоже, – просто не замечаю. Ягуар сильно изменился, страшно смотреть. Ходит как бешеный, разговаривать с ним невозможно, подойдешь чего-нибудь спросить, сигарету стрельнуть – и все, он уже завелся, как будто с него штаны стянули, и давай тебя поливать. Никакого терпения: на любую фигню начинает посмеиваться, как перед дракой, и приходится его успокаивать: «Ты чего, Ягуар, я ничего плохого не имел в виду, не кипятись, зазря порох тратишь». И все равно руки распускает – многих отделал за последние дни. Со всеми так себя ведет, даже со мной и с Кучерявым. Поверить не могу – мы же все-таки из Круга. Это у него из-за индейца, я все секу. Как бы он там ни ржал и ни показывал, будто ему насрать, отчисление Кавы его подкосило. Никогда раньше у него не было таких приступов ярости, лицо дрожит, а слова-то какие, все сожгу, всех убью, ночью подожжем офицерскую общагу, полковнику брюхо вспорю и кишки себе на галстук пущу. Мы втроем, те из Круга, что остались, уже сто лет не говорили толком – с тех пор, как Каву повязали, и мы старались вычислить стукача. Несправедливо это: индеец там с альпаками, вся жизнь под откос, а стукач здесь живет да радуется, нелегко будет на него выйти. Может, ему офицеры заплатили, чтоб он Каву сдал. Ягуар говорил: «Два часа – и найдем. Да меньше, за час. Стоит только принюхаться – и все понятно». Ни фига подобного. Это только индейцев можно найти, если принюхаться, а такие сволочи отлично умеют скрываться. Наверное, от этого Ягуар и расклеился. Пусть бы хоть с нами разговаривал – мы-то всегда его корешами были. Не понимаю, чего он все один, как сыч. Только подойдешь – зыркает диким глазом, вот-вот прыгнет и укусит, хорошую ему кликуху дали, очень подходит. Я больше ни ногой, а то еще решит, будто я прогибаюсь, когда я по дружбе его поддержать хотел. Вчера чудом не стакнулись, не знаю, как я сдержался, надо было все же поставить его на место, я его не боюсь. Когда капитан согнал нас в актовый зал и начал разливаться насчет Раба, армия не прощает ошибок, зарубите себе на носу, что вы в вооруженных силах, а не в зоопарке, если не хотите так же кончить, если б мы были на войне, этого кадета сочли бы предателем Родины за халатность, да блин, у любого кровь закипит, когда так топчутся по покойнику, Пиранья, мудило, тебе бы самому пулю в голову. И я не один бесился, все остальные тоже – по лицам было видно. И я говорю: «Ягуар, не по-людски это – так мертвого поносить. Давай погудим, чтоб этот козел говорить не смог?» А он мне в ответ: «Заткнись лучше, дебил. Хватит херню пороть. Только попробуй еще ко мне полезть, если я тебя ни о чем не спрашиваю». Больной, точно больной, здоровый человек так себя вести не будет – только шизанутый на всю голову. Да на кой ляд ты мне сдался, Ягуар, раньше так – время вместе убивали, но теперь оно мне ни к чему, скоро этот цирк закончится, и больше мы в глаза друг дружку не увидим. После училища со всеми навсегда распрощаюсь, кроме Недокормленной – ее, может, украду и себе оставлю.

Альберто идет тихими улицами Барранко, мимо выцветших особняков начала века, утопающих в густых садах. Высокие раскидистые деревья отбрасывают на тротуары тени, похожие на пауков. Время от времени проезжает переполненный трамвай, пассажиры скучающе смотрят в окошки. «Надо было все ей рассказать, слушай, как все произошло, он был в тебя влюблен, отец день и ночь со шлюхами, мама несет свой крест, читает молитвы, исповедуется иезуиту, Плуто и Бебе болтают в гостях у, слушают пластинки в гостиной у, танцуют у, твоя тетка жует волосы в кухне, а его жрут черви, потому что он хотел выйти в увольнение с тобой повидаться, а отец ему не позволил, поняла? Мало тебе этого?» Он вышел из трамвая на остановке у Лагуны. На траве, под деревьями, парочки и целые семьи наслаждаются вечерней прохладой; по берегам пруда, где застыли лодки, звенят комары. Альберто идет через парк, через спортивную площадку: фонари с проспекта освещают качели и турник, а брусья, горка, трапеции и винтовая лестница остаются в темноте. Он направляется к огням площади, но не доходит до них – сворачивает к набережной, лежащей, догадывается он, недалеко,