Город и псы - Марио Варгас Льоса
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А потом? – спросил Альберто.
– Потом ничего, кадет. Зашел сержант, спрашивает: «Что это с ним?» «Упал, господин сержант, – говорю. – Ты ведь упал, верно?» А он, пидарас, возьми да и скажи: «Нет, вы мне лопатой голову пробили, господин капрал». И другие, подлецы, туда же: «Да, да, капрал ему голову разбил». Пидарасы! Сержант меня сюда, а этого засранца в медпункт. Четвертый день сижу. На хлебе и воде. Жрать охота – сил нет, кадет.
– А за что голову-то разбил? – спросил Альберто.
– Тьфу, – сказал капрал и презрительно скривился, – хотел, чтоб он мусор поскорее вынес. Знаешь, что я тебе скажу? Нету тут справедливости. Если лейтенант углядит в казарме мусор, мне три дня нарядов светят или по морде получу. А я солдату щелбан дам – так меня тут же в кутузку. Истинная правда, кадет. Ничего нет хуже, чем быть капралом. Солдатов офицеры шпыняют, но зато между собой они заодно, помогают друг дружке. А нам от всех достается. И офицеры шпыняют, и солдаты ненавидят, жизнь отравляют. Я в солдатах лучше жил, кадет.
Обе камеры находятся в задней части здания гауптвахты. В них темно, потолки высокие, а в смежной стене – зарешеченное отверстие, так что Альберто с капралом могут без труда беседовать. В каждой камере под самым потолком есть окошко, пропускающее слабый свет, ледащая раскладушка, соломенный тюфяк и одеяло цвета хаки.
– Тебе тут сколько сидеть, кадет? – спрашивает капрал.
– Не знаю, – говорит Альберто. Гамбоа накануне ничего толком не объяснил, только сухо сказал: «Спать будете здесь. Я не хочу, чтобы вы шли в казарму». Было начало одиннадцатого, по пустой набережной и пустым дворам гулял немой ветер; лишенные увольнения сидели по казармам, остальные возвращались только в одиннадцать. Солдаты в здании гауптвахты сгрудились на скамейке и тихо переговаривались. Они даже не взглянули на препровождаемого в камеру Альберто. Несколько секунд он привыкал к потемкам, потом различил в углу плотную тень раскладушки. Поставил портфель на пол, снял китель, ботинки, фуражку, укрылся одеялом. Где-то рядом храпели по-звериному. Уснул почти сразу, но часто просыпался и всякий раз слышал неизменный могучий храп. Только с рассветом он обнаружил в соседней камере капрала – долговязого мужчину с сухощавым, заостренным, словно лезвие, лицом, спавшего в портянках и пилотке. Вскоре солдат принес ему горячего кофе. Капрал проснулся и приветливо помахал рукой с раскладушки. Когда сыграли побудку, они уже вовсю болтали.
Альберто отодвигается от решетки между камерами и приникает к двери, ведущей в караульную: лейтенант Гамбоа склонился к лейтенанту Ферреро и что-то тихо ему втолковывает. Солдаты продирают глаза, потягиваются, разбирают винтовки, спешат выйти из гауптвахты. За дверью видны начало переднего двора и белокаменный бордюр вокруг статуи героя. Где-то там, наверное, стоят солдаты, заступающие на дежурство с лейтенантом Ферреро. Гамбоа выходит, не заглянув в камеру. Альберто слушает раздающиеся один за другим свистки и догадывается, что во дворах всех курсов идет построение. Капрал по-прежнему лежит. Глаза он закрыл, но больше не храпит. Когда батальоны начинают маршировать в столовую, капрал принимается тихонько насвистывать в такт маршу. Альберто смотрит на часы: «Он, наверное, уже пошел к Пиранье, Тересита, уже поговорил с ним, уже говорят с майором, к коменданту пошли, к полковнику, и все пятеро про меня говорят, журналистов позовут, меня сфотографируют, и в первом же увольнении меня линчуют, и моя мама с ума сойдет, и больше я не смогу спокойно прогуляться по Мирафлоресу – все станут пальцем показывать, и придется уехать за границу и сменить имя, Тересита». Несколько минут спустя снова раздаются свистки. Топот кадетов, выбегающих из столовой и несущихся через пустырь на построение на плацу, долетает до гауптвахты легким шелестом. А вот шаг марширующих в учебный корпус – наоборот, воинственный, уравновешенный, точный звук, медленно утихающий вдали. «Они, наверное, уже поняли, Тересита, Поэт не вернулся, Арроспиде вписал мою фамилию в список отсутствующих, когда узнают – бросят жребий, кому меня бить, все закрутится, и отец скажет, ты втоптал фамилию в грязь, она теперь в криминальной хронике, твоего деда с прадедом удар бы хватил, мы всегда и во всем были лучшими, а ты во что вляпался, Тересита, мы сбежим в Нью-Йорк и никогда не вернемся в Перу, уроки уже начались, и меня отметили в журнале». Альберто отступает от двери при виде идущего к нему лейтенанта Ферреро. Железная дверь бесшумно открывается.
– Кадет Фернандес, – говорит совсем молодой лейтенант, командующий ротой на третьем курсе.
– Господин лейтенант.
– Подойдите в канцелярию вашего курса, к капитану Гарридо.
Альберто надел китель и фуражку. Утро было ясное; ветер пропах рыбой и солью. Дождь ночью вроде бы не шел, но асфальт во дворе влажно блестел. Статуя героя напоминала печальное, мокрое от росы растение. Альберто никого не встретил на плацу и во дворе пятого курса. Дверь в канцелярию была открыта. Он поправил ремень, провел рукой перед глазами. Лейтенант Гамбоа стоял, капитан Гарридо сидел у краешка стола. Оба смотрели на него. Капитан жестом велел войти. Альберто сделал пару шагов вперед и вытянулся по стойке смирно. Капитан окинул его медленным, изучающим взглядом. Выдающиеся челюсти, похожие на нарывы на лице, в кои веки раз пребывали в покое, затаились. Даже когда рот у капитана был закрыт, виднелись белоснежные рыбьи зубы. Капитан мотнул головой.
– Ну-с, – сказал он, – Приступим, кадет. Что означает вся эта история?
Альберто раскрыл рот, и вдруг все его тело обмякло, как будто воздух, проникнув внутрь, растворил органы. Что он мог сказать? Капитан Гарридо нервно комкал пальцами бумаги на столе. И смотрел Альберто в глаза. Лейтенант Гамбоа стоял сбоку, вне поля зрения Альберто. У него горели щеки, он чувствовал, что покраснел.
– Что вы молчите? – сказал капитан. – Язык проглотили?
Альберто опустил голову. Внезапно навалилась сильная усталость. От прежней уверенности не осталось и следа: обманчивые, хрупкие слова подкатывались к губам и падали назад или уплывали, не прозвучав, как облачка дыма. Голос Гамбоа вывел его из
