Город и псы - Марио Варгас Льоса

«Лучше бы он сразу, прямо там, на полевых; хреново три дня напролет помирать»; «А ведь всего два месяца оставалось, вот это и называется – непруха». Так они косвенно чтили память, разнообразно высказывались об одном и том же, перемежая слова долгими молчаниями. Говорили не все – некоторые просто кивали. Потом раздался свисток; не толкаясь, чинно вышли из казармы. Пересекли двор, спокойно построились; не возмущались из-за мест, уступали друг другу, очень старались держать линию и сами, не дожидаясь указаний взводного, стали смирно. Так же и поужинали, почти не разговаривая: чувствовали, что в огромной столовой сотни глаз обращены на них, слышали, как шепчутся за столами псы: «Вон, вон те из его взвода, из первого», видели, как в них тыкают пальцами. Жевали неохотно, без отвращения, но и без удовольствия. После ужина односложно ответили либо огрызнулись на вопросы кадетов из других взводов, с других курсов, раздраженные непрошеным вниманием. В казарме окружили Арроспиде, и негр Вальяно высказался за всех: «Сходи скажи лейтенанту, что мы хотим быть на бдении». Обернулся и обратился ко всем: «Ну, лично я считаю – надо. Он же из нашего взвода – кому, как не нам?» И никто не высмеял его, некоторые кивнули, некоторые сказали: «Конечно, конечно». Взводный сходил к лейтенанту, вернулся и передал, чтобы надели выходную форму, с перчатками, начистили ботинки и через полчаса построились с винтовками и штыками, но без белых портупей. Арроспиде еще раз отправили к лейтенанту сказать, что хотели бы нести караул всю ночь, но лейтенант не разрешил. И вот уже час они стоят в неясном полумраке часовни, слушают монотонное причитание женщины, искоса посматривают на гроб, одиноко стоящий посреди нефа и будто бы пустой.

Но нет, не пустой. Они окончательно поняли это, когда лейтенант Питалуга, скрипя ботинками поверх шепотка и привлекая всеобщее внимание, вошел в часовню. Они чувствовали его приближение, постепенно он появлялся в поле зрения очередных двух кадетов, стоящих друг против друга, и уходил дальше. Их изумило, что он направился прямиком к гробу. Впившись глазами в его затылок, они увидели, как он почти завис над одним из венков, немного наклонил голову, чтобы лучше разглядеть, ссутулился и так постоял, а потом, к их мимолетному смятению, поднял руку, поднес к голове, снял пилотку, быстро перекрестился, выпрямился – одутловатое лицо, невыразительные глаза, – развернулся и пошел обратно. Они, по двое, потеряли его из виду, и жалостливый шепоток невидимой женщины перекрыл затихающие шаги.

Минуту спустя лейтенант Питалуга подошел к крайним в ряду и на ухо сказал, что можно опустить оружие и стать вольно. Так они и сделали: началось легкое шевеление – кадеты потирали плечи и медленно, едва заметно, сбивались поближе друг к другу. С мягким почтительным гулом, не нарушавшим, а подчеркивавшим строгость обстановки, шеренги сокращались. Потом раздался голос лейтенанта Питалуги. Они сразу же поняли, что он обращается к женщине. Лейтенант явно старался говорить тихо и как будто страдал от того, что тихо не получалось. Он был хрипатый и вдобавок пребывал в тисках предубеждения, связывавшего мужественность с силой голоса, поэтому слова вырывались резко, с перепадами, и до кадетов долетали только неразборчивые куски, в которых проскальзывала фамилия Арана – ее они расслышали несколько раз и узнали с трудом, потому что для них умерший был Рабом. Женщина, казалось, не обращала на лейтенанта Питалугу внимания и продолжала причитать, чем, вероятно, сбивала его с толку, – временами он умолкал и возобновлял монолог лишь после долгой паузы.

«Что Питалуга говорит?» – сквозь зубы процедил Арроспиде, почти не двигая губами. Он стоял во главе одной из шеренг. Вальяно, второй за взводным, повторил, а за ним – Удав, и так вопрос пронесся до самого хвоста шеренги. Последний кадет, стоявший ближе всего к скамьям, где Питалуга разговаривал с женщиной, произнес: «Про Раба рассказывает». И принялся повторять, что слышал, не прибавляя, не убавляя, передавая все до последнего звука. Воспроизвести речь лейтенанта оказалось легко: «Блестящий воспитанник, любимец офицеров и сержантов, образцовый товарищ, примерный ученик, предмет гордости всех преподавателей; все оплакивают его кончину; в казармах царят пустота и скорбь; всегда был одним из первых на построении; дисциплинированный, бравый, статный, из него вышел бы превосходный офицер; преданный делу, отважный; не боялся опасностей во время полевых занятий, ему поручали сложные миссии, и он брался за дело без сомнений, не ворча; в жизни случаются несчастья, надо перетерпеть боль; офицеры, преподаватели и кадеты разделяют горе вашей семьи; полковник лично подойдет выразить соболезнования; похоронят с почестями; однокурсники будут присутствовать в парадной форме и при оружии, первый взвод в перевязях; все равно что сама Родина потеряла сына; терпение, смирение; память о нем останется в истории училища; он будет жить в сердцах следующих выпусков; семье не о чем беспокоиться, администрация училища берет на себя все похоронные расходы; как только стало известно о трагедии, заказали венки, самый большой – это от полковника, главы училища». По цепочке кадеты узнавали, что говорил Питалуга. Поверх его слов по-прежнему неслось нескончаемое бормотание женщины. Время от времени Питалугу прерывали и мужские голоса.

Потом появился полковник. Они узнали его чаячьи шаги, быстрые и очень мелкие; Питалуга и остальные замолчали, причитания стали нежнее, отдалились. Кадеты без всякого приказа подобрались. Винтовки не поднимали, но сдвинули пятки, напрягли мышцы, руки прижали к телу вдоль черных лампасов. И вслушались в пронзительный голосок полковника. Он говорил тише, чем Питалуга, и испорченный телефон испортился окончательно: только те, кто стоял с краю, разбирали слова. Они не видели его, но представляли без труда – таким, как обычно на выступлениях: нависает над микрофоном, взгляд высокомерный, самодовольный, руки подняты – показывает, что не читает по бумажке. Сейчас он тоже, наверное, заливает про священные ценности духа, про армейскую жизнь, которая оздоровляет и укрепляет мужчин, и про дисциплину, без которой нет порядка. Не видели, но представляли его церемонную физиономию, маленькие пухлые ручки – они порхают перед покрасневшими глазами женщины и иногда на миг опускаются на пряжку ремня, подпоясывающего выдающийся живот, – ноги, чуть расставленные, чтобы лучше держали вес тела. Представляли и фигуры речи, примеры с моралью, перечисление национальных героев, целый парад мучеников, павших в боях за независимость и на войне с Чили, неувядаемые имена щедро проливших кровь за отчизну в опасности. Когда полковник умолк, оказалось, что женщины тоже больше не слышно. Странное мгновение: часовня разом изменилась. Некоторые кадеты неловко переглянулись. Но тишину вскоре нарушили. Полковник и с ним лейтенант Питалуга и какой-то штатский в темном костюме