Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Я так и рассчитывал, Георгий Иванович... — Глаза-змейки судорожно прищурились: вероятно, «кузен» пытался сдержать смех. — Если вы никому не пожаловались после первой нашей встречи, то, значит, провели день в добрых размышлениях... Разрешите вашу кружку?

Оборотень поворачивался. Видно было, как двигаются под курткой худые лопатки. Во рту, в глубине, блеснул золотой зуб, показались бледные десны.

— Это мой сообщник... — многозначительно бросил он шинкарке, пододвигая по мокрому прилавку стеклянные кружки. — Сообщник по пивному делу. У моего сообщника самый большой мочевой пузырь. Десять кружек ему нипочем...

— Что? — Квасов навалился на стойку локтями; весь он отяжелел. — Сообщник?..

— Мы ничего опасного для вас не потребуем. — Зуб блестел, потухал, слова трещали, как морзянка. — Вы сделаете нам услугу, подпишете письмо, назовем его статейкой. Вернее, вы ее завизируете. Некто перестал нам верить, требует формальностей. Вы, как я убежден, недовольны навязанным России строем. Вы — русский рабочий, и вам хотелось бы такого строя, при котором вы почувствовали бы себя хозяином жизни...

— Какого строя?

— Не будем заранее предугадывать, Жора. Вам нравится жигулевское? Еще кружку, дамочка! Детали оформят без нас... Рассчитываю, что вы окончательно решились. На стружке приварок плохой. Вот первый гонорар.

Кажется, его рука нырнула к Жоре в карман? Коржиков смаковал пиво, опускал в него губы, вдыхал ноздрями бражные ароматы — словом, вел себя, как и полагается в пивной.

Водка ударила Жоре в голову.

На прощанье Коржиков уже не совал ему свою хлипкую руку. Подняв заново наполненную кружку, он сказал, как показалось ошеломленному Квасову, мертвым голосом: «Свяжитесь со Шрайбером...» — и исчез, рассосался в табачном дыму, будто его и не было. А может быть, и в самом деле все померещилось? Квасов протер глаза и увидел шинкарку, перегнувшуюся к нему через стойку. Груди ее при наклоне полуобнажились, белый желобок между ними был потный, и в глубине его открылась красивая родинка.

— Жора, почему ваш товарищ так скоро ушел? Ему у нас не понравилось? И почему вы меня ни разу не пригласите куда-нибудь? У вас, говорят, такие интересные знакомые...

Не слушая ее, Квасов опустил руку в карман — под пальцами хрустнули плотные бумажки. Все произошло наяву...

Жора почувствовал, как вспотела спина. Колено его дрожало. Эту мерзкую дрожь никак не унять. Он хватил стакан водки и будто протрезвел. Гудение голосов в пивной, похожее на тугой гул басовой гитарной струны, распалось на отдельные пучки звуков, отчетливых до самых тонких модуляций.

Прежде всего: не обратил ли кто-нибудь внимания на Коржикова? Судя по всему, нет. Никто и не пытался присоединиться к тороватому Квасову, как это случалось раньше.

Шинкарка бросила в клетку конопляное семя. Канарейки жадно набросились на него.

Несколько студентов, зашедших промочить горло, завели спор о вреде политических дискуссий, размагничивающих массы. Потом они стали решать какую-то формулу, придуманную древним греческим математиком.

— Хотите, я вас угощу, Жора? — предлагала шинкарка, по-прежнему пытаясь заигрывать с ним. — Как ваше семейное счастье?

Квасов молча выпил еще стакан, кулаком вытер губы, расплатился и ушел.

В полной душевной растерянности шел он по улицам. За каждым окном горел огонь, везде в тесных комнатах и в квартирах жили люди.

Как он завидовал им!.. Все просто и честно. Тарелки, кастрюля с супом. Дети встречают: «Здравствуй, папочка!» Жена идет навстречу, вытирает о фартук мокрые руки, подставляет щеку. Что есть на столе или в шкафу, то и ладно. Выгадают на кино — тоже неплохо, маленькая радость. В получку жена приветит пол-литром — одно наслаждение! А если поругаются, то и то по-хорошему, без задних мыслей, без коржиковых...

Незаметно он очутился возле своего дома, постоял с минуту, нащупал папироску в кармане, сунул ее в рот и, не прикуривая, поднялся по лестнице. Только возле двери чиркнул спичкой, посветил: туда ли попал? Открыл дверь плоским ключом и тесным коридором пробрался к себе. Аделаида заканчивала прическу возле ярко освещенного зеркала. Кто-то из знакомых сказал, что ей идет пучок, и поэтому она носила пучок. По-видимому, она куда-то собиралась. В ручное зеркало с длинной ручкой она осматривала затылок, лениво и томно поворачивая красивую голову.

— Посмотри, хорошо у меня получилось?

«Ах ты, отрава! — не отвечая ей, негодовал Квасов. — Ей все нипочем! Загнала меня в бутылку и кривляется перед двумя зеркалами».

— Жора, — сказала Аделаида, — я не понимаю твоего поведения...

— Моего? — Жора насторожился.

— Кузен обижен на тебя. Ты, оказывается, первый хотел ударить его ножом.

Квасов будто завяз в глубоком кресле, в этом омерзительном кресле, куда проваливаешься почти до полу, мгновенно превращаясь в глупого и беспомощного пижона.

Чтобы не заорать, а того хуже, не бросить в Аделаиду чем-нибудь тяжелым, нужно стиснуть зубы. К безрассудному Квасову пришла хитрость.

— Ты хотел бы встретиться с ним? — Аделаида не ждала ответа: все сработано чисто, и можно не беспокоиться. — Встретиться нужно, Жорочка. И если тебя не затруднит, попроси у Шрайбера пропуск в Инснаб. Там, говорят, появились потрясающие штучки.

— У Шрайбера? — переспросил Жора, еле шевеля губами.

— Ну да... Ты чем-то взволнован?

Он ответил с трудом:

— У меня нет денег. Я еще не получил зарплату.

— Да?.. — протянула она весело. — Разве? А аванс?

Такой беззастенчиво прямой намек? Деньги оттягивали карман. Краска бросилась Жоре в лицо. К счастью, Аделаида ушла, бесшумно проскользнув мимо него.

Самые сложные положения разрешаются порой внезапно. В сердце Квасова уже не оставалось места для сожалений или страха. Надо бежать, и как можно скорей! Каждую минуту может появиться Коржиков, пусть тогда пеняет на себя. Пусть потом разбираются легаши, потеют судьи и прокуроры...

В коридоре стукнуло. Возможно, дверь. Послышались шаги. Берегись, Коржиков!.. Предвкушая скорую расплату, Квасов напихал в немецкий чемодан свои вещички, которые подвернулись под руку, щелкнул латунными замочками и натянул на лоб кепку.

Шаги затихли возле двери.

Конечно, это Коржиков. Сводница ускользнула, а он прибыл для дальнейших указаний. Ладно! Не на того напали! Вы еще не знаете Жорика Квасова!..

Макинтош на вешалке. Вряд ли стоит жертвовать таким макинтошем. Да и пригодится в случае драки. Жора со всей силой ударил ногой в дверь и выскочил в коридор. Послышался вялый крик, падение тела и грохот слетевшего с гвоздя корыта. Только бы не упустить момент! Враг изворотлив и коварен. Жора бросился на сшибленного дверью человека, навалился на него и принялся скручивать ему руки.

— Георгий Иванович, простите... умоляю богом... больше не буду...

Старческий голос, дрожащий от смертельного испуга, сразу отрезвил разъяренного Квасова Его пальцы разжались. Мускулы мгновенно ослабли. Перед ним чуть ли не при последнем издыхании, по-тараканьи подняв все четыре конечности, лежал старикашка папиросник в кальсонах и халате, распахнутом на тощей груди.

Квасов поднялся, провел ладонью по глазам, словно сгоняя одурь. Только на один миг свело судорогой его губы. Он перебросил макинтош на левую руку, взял чемодан и медленно, тяжелыми шагами вышел на лестничную площадку.

Постоял там, отдышался. Через окно, зарешеченное, как в тюрьме, с вышибленными стеклами, пахнуло уличным ветром. Черное небо открыло перед ним свои ювелирно отработанные сокровища. «Эх вы, звездочки!.. — ласково подумал Жора. — Что-то давненько вы мне не подмигивали...»

На улице нетрудно сойти за приезжего, мало ли честного пролетарско-крестьянского люда ныне валом валит в Белокаменную?

Прикинувшись простачком, Квасов легко покорил сердце таксомоторщика.

— Счетчик скинем, — сказал шофер, когда последние фонари остались позади и машина окунулась в первобытный мрак шоссе.

Проносились темные махровые деревья, овеивавшие запахом листвы. Квасов с благодарностью принял эту ласку забытой им в городской сутолоке природы.

Все острее воспринимал он события последних дней. Был Квасов себялюб, но обладал редкой способностью трезво себя оценивать. Ничто, даже отсылка на стружку, не может перекрыть кошмарного Коржикова. Его иудины деньги прожигают карман пиджака. Жора снова ощутил противный чесоточный зуд во всем теле. Утробный голос санитарной машины, обогнавшей их, заставил его вздрогнуть. Зловещие, красные, как у рыщущего хищника, фонарики не скоро потерялись в далеком темном пространстве.

Шофер, остролицый и остроносый, похожий на птицу, пустил машину быстрее на безлюдном шоссе. Мелькали черные стволы деревьев и белые стволы фонарей. Шофер принялся читать стихи, незнакомые Квасову:

Скажите,                правда ль,                                  что вы                                             для себяавто       купили в Париже?.   .   .   .   .   .   .   .   .   .Купил,           и бросьте трепаться.Довольно я шлепал,                                 дохл                                         да тих,на разных                кобылах-выдрах.Теперь           забензинено                               шесть лошади́хв моих          четырех цилиндрах.

— Что это? — без интереса спросил Жора. — Шоферский гимн?