Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

Катер давно миновал пушечный завод и шел по стремнине. Слева поднимались островерхие хвойные леса, справа — тоже леса и бугры, поселки, стройки; от них никуда не уйти.

Уже несколько минут за Фоминым наблюдал Серокрыл, стоявший у другого, правого борта, а рядом с ним — товарищ из обкома, молодой и почему-то уже нервный человек. С такими товарищами из партийных органов редко приходится встречаться в обыденной приятельской обстановке. При деловых встречах они больше молчат, прислушиваются и каждое слово наматывают на ус либо играют в глубокомыслие.

Серокрыл в душе журил себя за то, что пригласил обкомовского работника.

— Ушица будет, товарищ Серокрыл? — уже второй раз допытывался работник обкома, согласившийся на прогулку не ради красот природы и величавой русской реки, а ради ухи, — в ней он понимал толк и заранее ощущал ее вкус во рту.

— Будет уха, — успокаивал его Серокрыл, не терпевший легкости в людях, отвечающих за трудные участки руководства.

Серокрыл думал не об ухе, а о решительном разговоре с Фоминым. Если раньше, дней пять назад, Серокрыл мог бы спокойно протянуть ему свой пистолет с полной обоймой, то после этих пяти дней у него появилось другое, более мягкое чувство к своему бывшему соратнику, опозорившему высокое звание ветерана.

Его никто не сумеет отстоять, сколько бы он ни каялся и как бы ни бил себя в грудь. Да и не станет каяться Фомин. Его можно сломать, но не согнуть. Посаженный за решетку агент снабжения и сбыта выдал Фомина полностью. Фомину кроме исключения грозило следствие, предваряющее, как правило, скамью подсудимых. Думая о Фомине, Серокрыл не мог не оглянуться вокруг себя и кое-что сопоставить. Вот подле него стоит обычный, ничем не примечательный молодой и честный партийный работник и ждет бесплатной ухи со спиртным в придачу. Приходя на завод, он, быстро справившись с делом, садится за стол, ни копейки не платит, даже к карману не потянется. И, насытившись, уходит с невинными глазами. Так он поступает всюду, куда приезжает контролировать, указывать, покрикивать на людей и разносить их за каждый выброшенный целковый. Некоторые из начальников тоже не всегда потянутся за своим кошельком, а «ничтоже сумняшеся» попьют, поедят и с неколебимым достоинством уезжают, как будто бы все так и нужно. И у них и мысли не промелькнет о том, что фактически они совершают-то преступление. Ведь нет же такого порядка, борются с этим, а делают так, черт возьми... Много, ой как много кожаных черных регланов расходится на дармовщину!..

Рассуждая так и мысленно выкапывая всю подноготную, старый комбриг старался отыскать хоть какое-то оправдание тяжелому преступлению, совершенному человеком, близким ему по духу и биографии. Если Фомин очистился от скверны, не будет упорствовать по гордости, его нужно спасти, взять на Урал, под свое крыло, и вновь разбудить в нем человека. Жестокий к врагам и неумолимый в своем справедливом гневе, вожак не был лишен сердца и способности трезво оценивать людей, если его глаз не ослепляла ненависть к пороку.

Еще три человека кроме команды присутствовали на борту. Три человека для побегушек, для изготовления ухи, для откупорки бутылок и расстилания скатертей. О них можно не думать — настолько безлики эти никчемные и ни на что, кроме лакейства, неспособные люди с квадратными челюстями, сильными затылками и жирными торсами.

— Я спустился вниз, — потирая руки, докладывал товарищ из обкома. — Прекрасно! Не только стерлядок, и окуньков прихватили, и красноперка. Это, что же, для сладости, что ли?

— Обычное дело, — буркнул Серокрыл. — Мои проворотчики знают, что к чему. Не один казан ухи поставили на службу отчизне. Как говорили славяне: «Животов своих за матушку Русь не пожалеют, требуху покладут на алтарь»... — И, остановившись вовремя, чтобы не перехлестнуть и не попасть на заметку, добавил более снисходительно: — Обмозгуйте вопрос с ушицей в одиночестве, а меня прошу извинить. Отвлекусь на короткую беседу вон с тем молодцом.

Фомин услышал тяжелые шаги за спиной. Не обернувшись и не выдавая ни одним движением своего гнетущего страха перед неизбежным, он чуточку отодвинулся вправо, когда подошедший Серокрыл облокотился рядом с ним на поручни.

— Любуешься рекой, Дмитрий?

— Да... — Фомин скосил глаза и увидел могучий загривок и крутые плечи. — Пришел, наконец, завершать?

— А ты как думаешь?

— Думаю, что пора.

— Надо кончать, Фомин. Довольно играть в прятки. Завтра утром ты должен отправляться в Москву.

Фомин выпрямился, и его потускневшие глаза, казалось, не выразили никакого интереса.

«Неужто прогорел дотла?» — подумал Серокрыл.

Старательно избегая собственных оценок и оскорбительных выражений, он изложил Фомину «формально запротоколированную суть дела». Тихим голосом, чтобы не привлечь внимания посторонних, он под коней высказал свои предположения о том, какие неприятности ждут Фомина по возвращении в столицу.

— Спасибо, —- проговорил Фомин. — Петелька, как говорится, затянулась...

— Если спросят меня, — сказал Серокрыл, — я выскажусь против... тебя. Ты не опровергаешь улики? — Фомин кивнул головой. — Уличенный Дмитрий Фомин мне и даром не нужен.

— Не нужен? — Фомин вздрогнул всем телом.

— Уличенный Фомин, — повторил Серокрыл и, сняв руки с поручней, встал лицом к воде, летевшей им навстречу.

Приближалось устье реки, впадавшей в Каму, и рулевой принялся круто давать влево, чтобы не бороться с бурным потоком и не натолкнуться на бревна молевого сплава.

— Такой мне не нужен. — Серокрыл, поежившись, засунул кисти рук в косые карманы тужурки. — Его испохабили без моего участия. Кто испохабил, не хочу уточнять. Потом, понимаешь,  п о то м  я возьму Фомина и сделаю его таким, каким он всегда был мне любезен, каким я помню его командиром моего эскадрона. Ну?..

— Подумаю. — Фомин понуро кивнул головой и переступил с ноги на ногу.

Он смотрел теперь только на воду, почерневшую вместе с наступлением ночи. В темной гибкой струе, не уставая, бежал красный опознавательный огонек левого борта. Этот огонек кувыркался, исчезал и снова возникал, будто звезда. Кругом было неуютно и серо, темнота еще больше сгустилась; и ничего не слышно, кроме неумолчного шума мотора, и никаких не уловить запахов, кроме запаха отработанного топлива. Так пахнет в механическом цехе. Так пахло от Жоры Квасова, когда смело и упрямо он дышал ему в лицо и ждал любого удара: в переносицу, в челюсть, в глаз. Смелый, упрямый парень Квасов, вот у кого занять бы мужества в час расплаты! И на стружку отправился, как солдат, не проронив ни слова; повернулся через левое плечо и пошел строевым шагом, размеренно стуча каблуками. Его пришлось постыдно предать, чтобы спасти свою шкуру. А на что теперь годна его шкура? Разве что на огородное чучело. Придется юлить, вымаливать прощение, ловить настроения вышестоящих, ушицу варить, торчать на глазах будущих поручителей.

Фомин улыбнулся напряженной полумертвой улыбкой, будто судорогой исказившей его лицо.

Руки его еще крепче сжали белые скользкие прутки поручней. Будто черная кровь залила глаза и лишила его зрения. Ничего нет во всей широкой вселенной, кроме этой воды и красного зрачка фонарика. Потомки! Это слово несколько раз прозвучало в его ушах в ритм мотору, снова пахнуло родным, и не страшна была вода, которая бежала к Волге и дальше, к Черному яру.

Фомин не сделал ни одного лишнего усилия, он был напряжен и собран в своем тугом отчаянии. Одно мгновение — и тело, легко отделившись от шаткой палубы, ринулось в черную воду, к красному огоньку. Плюхнулось — и сразу пропало. Может быть, оно вынырнуло где-то в пенном буруне за винтом. А красный зрачок по-прежнему бежал по левому борту, будто ничего и не случилось.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Весть о загадочной гибели Фомина быстро облетела завод и породила много толков. Как и всегда, обсуждали чрезвычайное происшествие в задушевных беседах, когда люди не опасаются лишнего слова и не приравнивают его к воробью. Дирекция послала на Урал начальника техотдела. Он улетел с попутным военным самолетом. На экстренном бюро говорили трезво и коротко, пожурили секретаря и директора, давших согласие на неожиданный отпуск, нигде не оформленный, «без заявления», как будто теперь выяснение этих причин имело какой-нибудь смысл.

Никто не задумывался о подлинных причинах гибели Фомина, старались не закапываться в глубину, чтобы самим не растеряться и не попасть в положение виноватых. Костомаров из временного начальника цеха превратился, согласно приказу, в постоянного и сразу приобрел начальственную осанку и изменил звонкий тембр голоса на более густой. В цехе стало скучно.

Как и всякий новый начальник, Костомаров с пылом взялся переделывать заведенный порядок, вводить новые отчетности, превращать «пятиминутку» в «часовики», как иронически говорили о них в цехе. Муфтина растерялась, потускнела, перестала следить за собой: новый молодой начальник совершенно не обращал внимания ни на ее характер, ни на внешность и даже открыто пообещал заменить «это ветхое древо».