Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

Жора спрятал пропуск в карман, но «драгоценной женушке» не видать его как собственных ушей. «Куплю-ка я чего-нибудь Кольке на новоселье или Наташе. И Марфиньку не забуду... Последний раз перед стружкой пошикую — и баста! А старика проверю еще раз, зайду-ка с черного хода».

— Коржиков просил меня передать вам долг, геноссе Шрайбер, — проговорил Жора, нащупывая в кармане и вынимая кредитки.

— Коршиков? — Шрайбер приподнял плечи, наморщил лоб. — Нет. Ошибка. Может, Мартин или Майер?

Пришлось все перевести на шутку, спрятать деньги.

Радушный хозяин проводил Жору до лестницы, долго жал ему руки, посмеивался добродушным смешком.

Все еще терзаясь сомнениями, Жора направился к Майерам. Хозяин встретил его тоже в подтяжках и ночных туфлях, обшитых кроличьим мехом. Вид у него был унылый, щеки ввалились. Квасова заставили съесть котлеты с толченым картофелем. За едой он узнал, что по всей Германии шли аресты. Не только Шрайбер попал в черные списки. Возможно, Гитлер прикажет всем специалистам вернуться в «третий райх». Будущее беспокоило Майеров.

Выйдя на лестницу, Квасов встретил пьяного Мартина.

Навалившись на Жору, он стал брызгать слюной и изуверски вращать белками.

— Не слышал? Слушай! «Хорст Вессель».

Кто такой Хорст Вессель, Квасов не знал. Раньше они нередко обменивались мнениями, сходясь друг с другом. Мартин издевался над темным бескультурьем России, и Квасов находил известное удовольствие слушать эти речи: бытовых недостатков у нас в самом деле не занимать.

А сейчас — другое дело. Теперь Жора знал, что перед ним распоясывался враг, и прежде чем взять его на мушку, нужно приглядеться к нему, изучить его повадку, чтобы потом прицелить наверняка.

Пьяный Мартин, навалясь на него всем своим мясистым телом, бормотал о том, что ему удалось заманить к себе трех девушек. Он искал себе сотоварища.

— Помоги, Шора. Бери меня на буксир. — Мартин совал в лицо Квасову три пальца. — Айн, цвай, драй фройлейн! Айн фройлейн сказал: «Тебя не хватайт на айн, цвай, драй фройлейн, давай друга». Пойдем, Шора...

Ишь ты, приглашает на гнусность! Заволок голодных девчонок и еще куражится. А ведь и они тоже отдают тебе, собака, свои пайки! Ты же ешь их хлеб и сало, носишь их ботинки и одежду. Ишь ты, зараза! Ну подожди, паразит!..

Жора без стеснения по-рабочему схватил пьяного немца «за манишку» и притиснул его к стенке.

— Ах ты, гад! Наших девчат калечишь? Меня на непотребство ждешь? Молчи, паразит!.. Мы церемониться не будем, когда... — И в запале Жора забыл о границах «государственной этики». — Айн! — Жора ударил его затылком о стенку. — Цвай! — влепил ему в ухо. — Драй! — сунул кулаком в лицо.

Отряхнувшись, он пошел вниз, тяжело ступая по скрипевшим ступеням.

За его спиной, подняв руки, кричал рыжий Мартин — полузадушенный и смертельно напуганный.

Жора не слышал. Поиски его подходили к концу, и только это его сейчас занимало.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В среду, накануне заседания партийного бюро, где должен был стоять вопрос о положении в механическом цехе, Серокрыл вызвал к себе своего бывшего комэска Фомина. Приняв его при всех регалиях, Серокрыл попросил обождать, пока поговорит по телефону «по общему нашему неотложному делу». Остановился Серокрыл в Уланском переулке, в гостинице для приезжающих в столицу работников Наркомзема. Здесь он останавливался в каждый свой наезд по рекомендации одного из своих друзей, тоже бывшего партизанского командира, работавшего в Наркомате земледелия по коневодству.

Прием, оказанный Фомину, сильно отличался от прежних их встреч. Обычно они в открытую радовались друг другу и, как старые соратники, долго тискали друг друга в могучих объятиях. Фомин хорошо изучил своего комбрига, и не за какой-нибудь бутылкой кахетинского, а в самых крайних и страшных испытаниях воли и духа: бригада, а позже дивизия Серокрыла состояла из самых отчаянных бойцов, стекавшихся к железному комбригу со всех сторон, лишь бы стать под его штандарт. И снова дивизия гремела по всей армии. Знаменитый прорыв Чонгарского «моста» был проведен также и Серокрылом, влетевшим в Крым на плечах противника.

Вот в те дни и досталось корпусу генерала Барбовича от клинков красной конницы. Стоит вспомнить, как после разгрома Врангеля Серокрыл уезжал на побывку. Десяток тачанок, накрытых татарскими коврами, личная охрана из кубанцев и ставропольцев, увешанных оружием по самое горло, новенькие пулеметы из трофейных складов и, конечно, сотня всадников, гарцующих на аргамаках с тонкими ногами — вот-вот переломятся! — и такими горячими храпами, что хоть спички о них зажигай. Серокрыл был ранен в бедро осколком снаряда и сидел, вытянув одну ногу на специальную подставку, чтобы не сломать гипса. Усиленный конвой нужен был ему не для форса: по Украине бродили банды, и от них приходилось отбиваться по всем правилам степного боя; да и на Кубани было неспокойно...

Сейчас Фомин смотрел на сумрачного своего командира с затаенной надеждой, что не он виной его дурного настроения. Вот-вот закончит он свои хлопоты и, отослав «адъютанта», расцветет улыбкой, обнимет его, охватит накрест своими ручищами, дохнет ему в лицо своим чистым дыханием (комбриг не курил).

Но этого не случилось.

Серокрыл звонил не в свой наркомат и не к знакомым, как это водилось раньше, когда он собирал компанию на безобидную пирушку, а в заводскую партийную ячейку.

И это насторожило и встревожило Фомина.

Серокрыл попросил Ожигалова отложить рассмотрение вопроса на бюро до возвращения «товарища Фомина» из недельного, скажем, отпуска. И словом не перемолвился Серокрыл с Фоминым ни о бюро, ни об отпуске. Он принимал решение сам, будто его, Фомина, не существовало, будто его мнение, согласие или несогласие не имели никакого значения. Ожигалов внял просьбе и снова отложил отчет цеха, а об отпуске Серокрыл договорился с Ломакиным, который по стечению обстоятельств оказался в тот момент в кабинете секретаря ячейки. Серокрыл мотивировал свою необычную просьбу желанием «проветриться на Каме-реке».

Этот разговор, по-видимому, был ему в тягость, так как перед Ломакиным пришлось отшучиваться. Закончив разговор, Серокрыл медленно опустил трубку на рычаг; его огромная, будто вылепленная скульптором рука еще продолжала сжимать трубку, как эфес боевого клинка.

— Слышал, Фомин? — спросил он очень хмуро.

— Слышал, — голос плохо подчинялся Фомину. — Только... я ничего не понимаю.

— После поймешь, — отрезал Серокрыл, разжал пальцы и помахал занемевшей кистью руки, разгоняя кровь. — Поезд сегодня отправляется с Ярославского, дальневосточный. Найдешь меня на перроне. — Подумал, глянул на гостя проницательно и добавил: — На Урале уже подхолаживает, захвати с собой что-нибудь... Ну, кожанку, что ли... Как ее теперь называют? Реглан?

Реглан... Перед глазами Фомина возник реглан. Он видел его синеватый отлив, и фланель подкладки, и широкий пояс, пахнущий седлом и сумами. Реглан... Фомин не мог выдержать свинцового взгляда комбрига, как-то весь опустился и ничего не мог ответить. Встал, не зная еще, держат ли его ноги, пошатнулся, но быстро оправился.

— Спасибо за приглашение, — сказал он с легкой ухмылкой. — Раз начальство дает команду, надо выполнять под козырек.

Серокрылу не понравился наигранный тон и дерзкие слова его былого соратника. Поэтому он не стал объясняться с ним, замкнулся в себе и сказал коротко:

— Другого тебе ничего не остается. Я говорю: ступай собирайся!

Выйдя на Уланский переулок и ощутив, что ноги его уже твердо ступают по асфальту, Фомин несколько успокоился. И все же, несмотря на усилия, он не мог окончательно сбросить навалившуюся на него тяжесть даже среди шума толпы и звона трамваев. Властная воля комбрига давила на него, вызывая болезненные ощущения в сердце.

Фомин пытался убедить себя в нелепости положения; если хорошенько разобраться, то какое дело Серокрылу до него? Почему он берет на себя роль судьи? Но этих рассуждений хватило ненадолго. Если не уехать, то завтра состоится бюро; его липовый отчет тщательно проверен и разоблачен, недаром тянули вопрос. Если кто-нибудь, а такой всегда найдется, заговорит о реглане, тогда можно ждать только одного — исключения. Быть изгнанным из партии равносильно смерти. Все внутри его холодело, когда он представлял себе эту картину: сначала бюро, потом партийное собрание. И он в таком виде должен появиться перед всеми.

И только один человек может спасти его от позора или хотя бы дать отсрочку — Серокрыл. Не зря же он взялся за дело, не зря! Скудный проблеск надежды будто осветил зловещую темноту, сгустившуюся над Фоминым, и помог ему взять себя в руки.

Дома Фомин хладнокровно и с шуточками объявил жене о неожиданной поездке на Урал, о разрешенном ему отпуске. Жена молча приняла его объяснения, молча собрала в дорогу и согласилась не провожать на вокзал.