Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

Бумажка подлая. Буквы прыгают, будто дробь по тарелке. Заранее вписана фамилия — Квасов. «До чего же мудрые!..»

Бумажка жгла пальцы. Страшная мысль всверлилась в мозг: как же, в самом деле, представляется постороннему зрителю квалифицированный рабочий Георгий Квасов, если к нему запросто, как к пивному киоску, подходят вот такие субъекты? Порядочной, должно быть, сволочью выглядит он со стороны. Именно к нему ввалился ночью Коржиков. Небось к Николаю не осмелился бы. За три версты обошел бы. А к нему запросто: налей кружку пивка, браток! Подписку сует? Часами хлопает. Сразу влепить ему в морду?.. Или сразу нельзя? Коля, друг, помоги! Держусь за тебя, Колька!..

«Как же я опростоволосился! Нес кувшин и так легко разбил. Теперь не склеишь, черепки разлетелись в разные стороны».

— Просите-то вы, Коржиков, о сущих пустяках, а платите слишком роскошно, — голосом, перехваченным от гнева, проговорил Жора. — Плохо что-то отхронометрировали сдельщину..,

— Считаете, что мало? Мы не постоим за ценой. Есть люди, товарищ Квасов, которые понимают душу русского рабочего. Сочувствуют ему...

— И социализму? — Жора с трудом выдавил это ярко засиявшее перед ним слово.

— Социализму правильный учет не вредит. Учет двигает социализм. Забота о рабочем — это и есть подлинный социализм. Работодатель неправильно понимает роль гегемона...

— То есть наше государство? — потребовал уточнения Жора, уясняя в ночном разговоре многое из того, мимо чего обычно проходил со скукой.

— Государство — фикция. — Коржиков охотно шел на разъяснения. — Государство от имени Маркса присваивает бо́льшую часть вашего труда. Та же беспощадная эксплуатация.

— Так... А я кто?

Коржиков рассмеялся очень противно:

— Вы Людовик ...надцатый, Жора.

— Кто?

— Французский император, возгласивший: «Государство — это я!» Вот и вас привенчали к Людовику. Императорами стали. Сами вершите дела, сами устанавливаете цену, сами получаете...

Коржиков бил по самому больному месту, по тем самым ранам, которые Жора Квасов нанес себе сам и которые растравлял Фомин. Нормы, расценки. Ему и во сне снились эти распроклятые штуки, ползли, будто одушевленные существа, с щупальцами, с клешнями и усиками.

Нормировщица Наташа, приятная, миленькая девушка, — все бы отдал за нее! — вооружаясь своим хронометрирующим инструментом и задачами, продиктованными ТНБ, превращалась во врага, злого, неугомонного, жестокого. Она могла совершенно спокойно лишить его гулянки в «Веревочке», цыганской песни в «Праге», облюбованного костюма. Расчет ведешь так, а она повернет иначе. Снова приспосабливайся, затрачивай силы, волынь и «темни»! Недаром Наташка чуть не получила от него «награду»... Зато Наташка стала женой Николая, лишила друга, натравила на него же, «отсталого», «вожака пережитков». И еще как!..

Выходит, нормы и расценки и есть капкан. Сюда пожаловал охотничек до шкуры Жоры Квасова. Людовик ...надцатый? Мало того, что покупают, еще и обзывают как хотят.

— Людовик ...надцатый, — бормотнул Жора, приподнимаясь в низком креслице, от которого пахло пудрой, помадами и чем-то кислым, вроде овечьей шерсти. — А вот меня учат, обещают квартирку, красноармейцев на границе держат, чтобы я спокоен был, в Крым меня посылали, за обед копейки берут, по болезни страхуют! Как Людовика ...надцатого, а?

Жора говорил тихо, с придыханием, пытаясь себя сдерживать. Это плохо удавалось ему, и Коржиков забеспокоился: не следовало бы открывать эту ненужную дискуссию, проще, проще...

С опаской глянув на чугунные кулаки Жоры, Коржиков принялся петлять и обочиной добираться до цели.

— Я обратился к вам не случайно. Как к сознательному рабочему. Адель ценит ваше разумное отношение к советской действительности. Строй ваших мыслей логичен и благороден...

Стыдно, до тошноты стыдно Жоре Квасову! Слова. Коржикова словно били его по темени.

Да, конечно, что отрицать, — бахвалился, куролесил, болтал, кому-то грозил. Отказался от девчонки, поверившей ему, и окрутился с разведенной дамочкой... Колька ляпнул однажды после разговора о Марфиньке: «Привыкнешь обманывать любовь — и Родину обманешь». Сыграл Колька в благородство, из книжечки лозунг вычитал — ан, оказалось, попал в самое яблочко.

Ладно, случалось, куролесил Жора Квасов. Так неужто этим самым откромсал себя от рабочего класса, и всякий обормот может называть его... ...н а д ц а т ы м? Кому принадлежат сведения, которые надеются получить с него под расписку? Ему, Жоре Квасову? А не всему ли государству, в том числе не его ли товарищам по заводу за коваными воротами?

Квасов будто очнулся от глубокого сна. Ни один учебник политграмоты (их он пренебрежительно отбрасывал) не мог объяснить многое из того, что вдруг открылось ему в ночной беседе с «двоюродным братцем» благоверной супруги.

— Документики, товарищ... Коржиков!

Бумага Коржикова смята в кулаке Жоры. Правая рука потянулась за другими.

— Какие документики, товарищ Квасов? А ту бумажку не мните. Она доверительная...

— Доверительная?.. — угрожающе переспросил Жора. — Во-первых, я тебе не товарищ... А во-вторых, если мигом не подтвердишь свою личность советским документом или вздумаешь удрать... — голос Жоры поднялся, окреп, — я тебя так хвачу по виску, что ты... ты!..

В дверях появилась Аделаида с предостерегающе поднятыми руками.

— Тише, Жорж! Соседи...

Прижатый к стене могучим телом Квасова Коржиков взмолился:

— Адель, да что же это такое?!

Квасов обернулся, в его глазах помутнело. Она, она была заодно с этим жалким червяком! Сомнений не оставалось. Слишком красноречив был ее взгляд, ее угроза, презрение. Куда делась ее привлекательность, ее женское обаяние?

Только сейчас Жора увидел Аделаиду такой, какой она была, когда не притворялась. Коржиков, вынырнувший из-под его локтя, уже не занимал Жору; перед ним как бы раскрылась страница книги с неожиданной и скверной концовкой.

Коржиков что-то шептал у самого уха Аделаиды. Она была с ним. Не с Квасовым, которому лживо клялась в любви и благодарила за «неземное счастье». И что еще кошмарней, она была и не с Коржиковым, а с какой-то гнусной третьей силой, следившей за Квасовым и выжидавшей момента схватить его сзади за локти, связать и подчинить своей воле. Кровь прилила к голове Жоры, сердце застучало быстрее. Закусив губу, прижмурившись, чтобы вернее нацелиться, он ринулся вперед и с огромной силой нанес удар Коржикову. Тот исчез, сгинул, может быть, сломался.

Кулак Жоры онемел, мышцы расслабли.

Аделаида бросилась к Коржикову, вскрикнула, стараясь приглушить голос (не услышали бы соседи!). И тогда желание вышвырнуть мерзавца за порог овладело Жорой. «Двоюродный брат» сразу почувствовал новую опасность и ринулся к двери.

Глухой старик папиросник, выползший, наконец, из своей берлоги с кипой старых журналов под мышкой, был свидетелем этой картины. На следующий день он мог бы поклясться на Евангелии, что из квартиры вынеслись с быстротой молнии два разъяренных дьявола, лишенных плоти. Так они были бесшумны и быстры. Перекрестившись, старик предпочел скрыться в своем надежном убежище и дождаться утра, чтобы рассказать о ночном происшествии компании падких до подобных лакомств ветхозаветных шептунов — квартирантов.

Квасов вернулся в комнату, зажимая руку повыше локтя. Пиджак был вспорот ножом, темное пятно крови расползалось по ткани и окрасило пальцы. Аделаида с приглушенным криком бросилась к нему. Жора оттолкнул ее, не дав к себе прикоснуться.

— Гадина! Какая ты гадина!..

Она пыталась оправдываться, жалко бормотала что-то, не жалея ни слез, ни всхлипываний. Ей и в самом деле было тяжело. Ночью опасность казалась грозной, воображение Аделаиды распалялось. Гнев сожителя, казалось, не имел границ. Только подумать: драка, рана, кровь!..

— Успокойся, Жора. Ты его не понял...

— Уйди!.. — Жора снял пиджак, осмотрел рану. «Чепуховина, даже пырнуть как следует не сумел, слизняк!»

— Разреши мне перевязать, Жора! Позволь мне...

— Уйди... Ненавижу!.. — бормотал Квасов, обматывая руку бинтом.

— Жорж, пойми меня. Ведь я буду матерью твоего ребенка...

— Все врешь... Все!.. И насчет ребенка брешешь. Не будет у тебя ребенка.

Он высвободился от нее, как от паутины, брезгливо, с каменным лицом. Движения его были уверены, как у человека, полностью определившего все свои дальнейшие поступки.

Доносить в милицию, рассказывать, заполнять бланки, отвечать на ушлые вопросы?.. Нет! Через сутки начнется такой трезвон, хоть уши затыкай! Пойди объясни им всю историю. Другому бы поверили, но не ему, Квасову. Подкуют, а потом доказывай, что ты заяц, а не верблюд! И так недобрая слава тянется за ним, как едкая гарь.

Квасов ушел из дому, повинуясь только одному чувству: гадливости. Не мог он оставаться под одной крышей с подленькой тварью, так легко надсмеявшейся над ним. Ей ничего это не стоило. Такие они все, негодяйки в шляпках, с тонкими пальчиками и розовыми ноготками. Звери... звери!..