Легион обреченных - Рахим Эсенов

Новоявленные тамерланцы загалдели, перебивая друг друга. Глаза их горели жадным блеском, словно они уже почти у своей вожделенной цели. А как же! Будут своя армия, свои подчиненные, заместители. Будут владеть дворцами, землями, отарами. И они принялись присваивать себе звания «генералов», «маршалов». А когда предложили на выбор звание Мадеру — хоть «фельдмаршала», — тот холодно отказался.

— Я — ариец, офицер германского абвера! — высокомерно заявил он. — Мои заслуги отметит сам фюрер.

У всех сразу появились кислые физиономии. Их шеф погнушался получить звание от туркестанцев, людей негерманской расы, которых фашизм объявил унтерменшами. Так что придется «генералам» и «маршалам» подчиняться майору...

Таганов вскоре покинул сборище, жадно вдохнул свежий ночной воздух. Ему было душно. До боли в сердце хотелось поговорить с другом, увидеть человеческое лицо. Но здесь он был один среди врагов. Почему один? Неправда! Он стоял, вспоминая стихи любимого Махтумкули, и словно беседовал с другом.

Я на родине ханом был,Для султанов султаном был,Для несчастных Лукманом был,Одеянием рдяным был,Жизнью был, океаном был —Жалким странником ныне стал.

Для слепого я зреньем был,Для немого реченьем был,Дум народных кипеньем был,Душ влюбленных гореньем был,Пеньем был, угощеньем был —Нищим я на чужбине стал.

Я, Фраги, ятаганом был,Я червонным чеканом был,Рощ небесных рейханом был,Над горами туманом был,Был счастливым, желанным был,Был дворцом — и пустыней стал[29].

«Чего это ты хандришь, Таганов? — говорил он себе. — Нет, это вовсе не слабость... Просто и я переживаю те чувства, которые испытал поэт на чужбине. Но Махтумкули томился в чужих краях не по своей воле. А меня позвал долг... Родина! Выше голову, Стрела!»

И все же тяжко, когда одинок, когда все остальные вокруг даже во сне видят деньги, чины, награды. Из их уст Ашир не слышал разговоров о счастье Родины, своего народа. А вот о жратве да голых бабах могли разливаться целыми вечерами.

Больше всего на свете они цеплялись за одно лишь чувство — чувство мести ко всем тем, кого возненавидели раньше. Готовясь вернуться домой министрами и генералами, эти головорезы составляли списки своих врагов — бывших односельчан, земляков, соседей, сослуживцев, — чтобы рассчитаться с ними сполна. Долгие часы они проводили в интригах, азартных играх. Обычно все сборища завершались потасовками, в лучшем случае дикой бранью и взаимными оскорблениями.

Вот и эта вечеринка окончилась мордобоем. А Кулов молодчина, испортил им всю обедню... Почему Абдуллаев и Сулейменов третируют его? Ведь они земляки, чуть ли не из одной долины. Кулов — образованный, блестяще знает немецкий язык, видать, неглупый, не то что эти подонки, которые в каждом человеке неграмотнее и умнее себя видят соперника, врага... Чего ж хочет Кулов? Может быть, ты, Ашир, не так одинок, как тебе кажется? Приглядись к окружающим повнимательнее, острее. Неужели в этом скопище людей, выросших при Советской власти, получивших самое гуманное в мире воспитание, все без исключения изменники, предатели? «Вы не кустарь-одиночка, — вспомнились Таганову слова генерала Мелькумова, — а разведчик несколько иного плана. Вы должны найти себе единомышленников, чтобы они работали на нас». Да, без друзей и помощников, будь ты хоть семи пядей во лбу, с заданием Центра не справиться.

Неожиданно Таганов увидел тень, вырисовавшуюся на деревьях. Осторожно последовал за ней и на веранде мадеровского особняка застал врасплох Кулова с пистолетом в руке. Одним прыжком Ашир настиг и обезоружил его.

— Пусти меня! — сопротивлялся Кулов. — Я убью эту очкастую змею, и этого волосатого подонка Сулейменова, и всех вас, ублюдков... Убью! Сил нет моих выносить этот ужас!.. Жить в этой яме, среди грязных шакалов. Убью вас, гадов, так хоть вину искуплю, умру как человек!..

— О смерти надо было раньше думать, — сказал Таганов. — Что после драки кулаками махать?

— Да я не помню, как в плен попал! Сдох бы лучше!.. Что стоишь? Веди меня к Мадеру, доноси, на мне обера еще заработаешь... — Кулов вдруг схватился за голову, огляделся по сторонам. — Что я горожу?! Я не так уж пьян, Ашир. А ты, я давно приметил, не похож на этих скотов...

— Я такой же, как все.

— Нет, сердцем чую, что нет! А сердце не обманешь... Скажи, почему ты скрываешь, что долго учил немецкий. Ты его так подозрительно быстро усвоил.

— Учил лишь в институте — для зачета, ради отметки... Правда, я лучше всех знал немецкий, но вот разговорной практики не было. А без этого любые знания мертвы.

— Не темни, Эембердыев. Сдается мне, что у тебя и фамилия не своя. Дома я сам обучил немецкому многих. Ты здесь разговариваешь лучше, чем эти подонки, которые в Германию попали раньше тебя. Я же учитель. Тебя выдает правильная артикуляция, видно, изучал язык у лучших преподавателей.

— Ну вот, и у тебя есть основания донести на меня.

— Не собираюсь. Хотел бы, давно уже донес бы... А вот Мадера, Фюрста и их блюдолизов пристрелить — рука не дрогнула бы.

— Это не выход, — задумчиво произнес Таганов. — Погибнешь, а что толку? Не думай, что ты один думаешь о чести и Родине.

Таганов увел Кулова к себе, успокоил, уложил спать. Утром вернул пистолет, будто невзначай обронил:

— О каком это ты Шамамедове вчера говорил? Может, и нас ждет такое?

Кулов вспомнил разговор с Тагановым, некрепко связанные руки, незадвинутую щеколду, проникся к Аширу еще большим доверием и рассказал ему то, что боялся поведать даже самому себе.

— В свою группу Мадер взял меня в Крыму, из концлагеря, — начал свой рассказ Мурат Кулов. — Сулейменов меня отыскал. Подыхал я там, вот и согласился с этим подонком. Думал окрепнуть и собрать группу: сумею — организую борьбу против фашистов, не сумею — сбегу, но предателем не стану. Правда, меня все время терзали сомнения: кто на Родине узнает об этом, да и поймут ли? И все же с этой тайной мыслью я надел ненавистную фашистскую форму...

А тебя я, Ашир, отсеял от других. Ты не тот, за кого себя выдаешь. О немецком языке я тебе еще вчера сказал. И в тире ты себя однажды выдал. Говоришь, учитель, никогда в руках оружие не держал, а сам принял заправскую позу, как настоящий стрелок. Никто, кажись, не заметил, а меня не проведешь. Во всем политуправлении воздушной армии, где я работал в армейской газете, лучшего стрелка не было. А вообще-то моя военная специальность штурман и еще переводчик — до войны закончил факультет немецкого языка пединститута. Ну да ладно. Дело это теперь прошлое, о другом хочу тебе поведать...

Мадер тогда собрался сам лететь в Туркмению. На симферопольском аэродроме с нашим самолетом что-то произошло, на самом взлете. Летчик был немец, иначе кое-кому из группы не миновать бы расстрела. Но в гестапо нас все равно затаскали. Мадер всех выручил — не знаю как, но гестаповцы наконец отвязались.

Мы жили в Ялте, в бывшем пионерском лагере, и однажды меня вызвал Сулейменов. Я вошел к нему и обомлел: посредине комнаты на стуле сидел раздетый до пояса мой друг Непес Шамамедов, бортмеханик группы. Мы с ним еще в херсонском лагере подружились. Связанный по рукам, с рассеченной щекой, вспухшими от побоев губами. А в глазах такая ненависть! Сулейменов, мерзавец, тыкал ему в лицо тростью. Мадер и Абдуллаев, спокойненько покуривая, сидели на диване и молча наблюдали за самосудом.

Виноват во всем был Ислам Дарганли. Поскрипывая деревянным протезом, он тоже зашел в комнату, следом за мной. Потом-то я догадался, что меня умышленно завели туда... Мадер считает себя психологом, хотел понаблюдать, как я поведу себя на допросе. Так знай: Дарганли — подонок и провокатор, я недавно многое о нем узнал. В прошлом летчик-штурман. Немецкие зенитки сбили его самолет над Крымом. Он выбросился с парашютом. Его, тяжелораненого, укрыла семья старого коммуниста, ушедшего в партизаны. Дарганли выхаживали как малого, отыскали врача, который ампутировал ему ногу, пораженную гангреной. Словом, советские люди спасли его от верной смерти. И ты знаешь, как он поступил? Окрепнув и излечившись от ран, предал своих спасителей, даже хирурга. Ценою их жизни он спас свою шкуру и пошел на услужение к фашистам. Его и подобрал Мадер...

Когда с фронта возвращаются тысячи изувеченных людей, такие, как Дарганли, — удобное прикрытие для шпиона. Кто из советских людей заподозрит в инвалиде врага? А он, подонок, выказывая свою преданность барону, любит повторять: «Сам господин Мадер заказал мне в Берлине протез! Таких в СССР еще и через два века не придумают!» Иуда боготворит Мадера, но тот испытывает к нему брезгливое чувство. Я замечал это не раз.

Дарганли удалось влезть в душу Шамамедова. По простоте душевной Непес признался ему, что неоднократно бежал из плена. Немцы ловили его у самой линии фронта, но каждый раз он выдавал себя за другого. Так избегал расстрела. Шамамедов тоже не его фамилия. Настоящую он и мне не сказал... Непес не оставлял мыслей о нашем побеге, но допустил роковую ошибку, предложил Дарганли присоединиться к нам, даже не посоветовавшись со мной.