Легион обреченных - Рахим Эсенов

Заиграл патефон. Пела Лидия Русланова... «Валенки», «Дайте в руки мне гармонь...», «По долинам и по взгорьям...».

Ашир не удивился русским песням, знал, что изменники и предатели, пытаясь утопить в пьяном разгуле страх перед неминуемой расплатой, нализавшись, распевали эти песни.

И Таганову невольно вспомнился первый в его жизни патефон, купленный им, когда он приезжал в Москву из Ярославля вместе с Гертой. А сколько у них было пластинок: и знаменитый монолог гоголевского городничего в исполнении любимого земляка Амана Кульмамедова, и «Сулико», и туркменские народные песни, русская и зарубежная классика. Герта увлекалась Шаляпиным, Собиновым, Козловским, Лемешевым, Утесовым...

По возвращении с учебы в Ашхабад встречавший Таганова на вокзале зять, Атали Довранов, еле держал в руках его фанерные чемоданы. «Какие тяжеленные! — со смехом воскликнул он. — Золотом набил, что ли?» А там были одни пластинки и книги.

— Эй, Ашир! — Ахмедов потрепал его по плечу. — Я вижу, ты где-то далеко-далеко...

— Да, у меня тоже такой патефон был дома. — Ашир выдержал пристальный взгляд Ахмедова. Подозрительный огонек, вспыхнувший в его захмелевших глазах, тут же потух. Таганов про себя отметил, что у Ахмедова хитрости столько же, сколько желчи. Не случайно он в ТНК задержался, несмотря на немилость Вели Каюма. Что тому стоило убрать его? Значит, пользуется покровительством того же Фюрста, СД. Надо держать с ним ухо востро.

— Каюм теперь допер, — продолжал Ахмедов. — Клянет Мадера последними словами. Говорит, что сам активно возьмется за формирование легиона. Розенберг ему определенного ответа не дал и не даст, пока с фюрером не посоветуется. Вот будет потеха... Мадер и наш лопоухий, тоже хитрый бестия, будут грызться, как псы, ставить друг другу подножку. Интересно, чья возьмет?.. Одного не могу понять — откуда в Туркмении столько националистов развелось? Мадер на совещании уверял, что в Средней Азии их целое скопище. Ссылался на надежные источники...

— Если говорит, значит, знает, — вставил Таганов.

— Уж не ты ли им информацию подкидываешь, цену себе набиваешь? — Ахмедов снова ощупал Таганова подозрительным взглядом. — Откуда они взялись? Да так много!..

Ашир многозначительно усмехнулся. Только теперь он заметил, что его собеседник мало похож на туркмена, больше смахивал на иранца. Сросшиеся у переносья лохматые брови подчеркивали ранние залысины. Руки волосатые, всегда потные, они и сейчас оставляли жирный след на сероватой бумаге, расстеленной на столе.

— Ты когда уехал из Туркмении? — Ашир чуть прищурил глаза.

— В тридцать девятом, как на действительную призвали...

— Помнится, ты говорил, что служил на Украине и в первые же дни войны сдался в плен...

— Я мог вырваться из окружения, — вставил Ахмедов, — но не стал этого делать.

— А почему ты сдался добровольно? Да потому, что не забыл обиду за раскулаченного отца, за его добро. Таких немало. Ты знаешь Туркмению тридцать девятого, мирного года, а я оттуда из сорок второго, когда шла война и немцы дошли до самого Кавказа. Это всколыхнуло обиженных. Одни дезертировали, другие не стали дожидаться военкоматовской повестки — подались в пески, в горы. Третьи затаились в городах — это резерв... А немцы получше нас знают, что на нашей Родине творится. Особенно сейчас. Война, карточная система, не хватает еды, одежды... Ты думаешь, у немцев там своих людей нет? От них ничего не утаишь. А мне тут жить. Я ведь не случайно сюда попал, как ты...

Ашир поднялся и, прощаясь, как бы между прочим бросил:

— А ты скажи о своих подозрениях Мадеру или Фюрсту. Скажи, что не веришь мне. Может, разубедишь? Всякое бывает...

— Я еще в своем уме! — Ахмедов испуганно завращал желтоватыми белками глаз. — Чего доброго, самого обвинят. Зачем мне лезть туда, где кони лягаются.

— Каждому свое... — неопределенно сказал Ашир. И намекнул, что ему тоже хотелось бы пригласить Ахмедова к себе, если, конечно, начальство позволит Таганову огласить свое местопребывание.

— Не обязательно у тебя, — замахал руками Ахмедов, — У немцев порядки строгие. Мои двери всегда открыты перед тобой. Мы же не немцы, чтобы церемониться. Мы — туркмены! По-свойски...

«Туркмены! По-свойски!..» — передразнил Ашир предателя, размашисто шагая по Турмштрассе. — Подонок ты, а не туркмен!»

В тот же вечер разведчик в «почтовом ящике» на кладбище оставил письмо. В нем подробно сообщал о планах Мадера, о сомнениях Ахмедова по поводу националистического движения в Средней Азии.

Через несколько дней на стол Фюрста легла шифровка от Каракурта, составленная нашими чекистами. Начиналась она словами: «В Красноводском районе, вблизи колодца Чагыл, объявился отряд численностью в двести всадников. Его курбаши — Мурад Дурдыев, сын джунаидского сотника Дурды-бая, погибшего в двадцатых годах. Большинство в отряде составляют дезертиры, вооруженные автоматами, винтовками, револьверами, охотничьими ружьями. Местное население с нетерпением ждет вторжения германских войск на территорию Туркмении. Курбаши подтверждает существование в Ташаузе, Ашхабаде и соседних районах Узбекистана националистического подполья, с которым поддерживает связь...»

«Диверсия на нефтеперегонном заводе не удалась, не сработал часовой механизм, — сообщалось далее в шифровке. — При попытке проникнуть на завод вторично засекла охрана, еле ушел от погони. Курко убит, сам я ранен в бедро. Черный ангел еще раньше заболел дизентерией, лежит при смерти на чабанском коше, в тридцати километрах от меня. Нахожусь на базе в районе Ясхана, севернее колодца Акгуйы. Запасная база в десяти километрах восточнее колодца Чагыл... С отрядом Мурад-сердара, как называет сын Дурды-бая, установил постоянную надежную связь... Шлите оружие, боеприпасы, взрывчатку, продукты, медикаменты и деньги, желательно золотом царской чеканки. Санкционируйте ставку на басмачей, а также встречу с лидерами антибольшевистского подполья. От людей, посланных в Чарджоу, вестей пока нет. Остальные при мне...»

Фюрст не знал, то ли проклинать, то ли гордиться своим агентом. Но в душе отметил, как возрадуется сердце Мадера, когда тот узнает о сообщении Каракурта. Басмачество, антибольшевистское подполье — мадеровский конек. Черт возьми, жизнь — сплошной ребус! Россия сама по себе загадка, а эти желторотые азиаты еще загадочнее. Мадер в разведке не новичок. Значит, почуял, на чем поживиться, коли ставит на басмачей и националистов, грызется с Вели Каюм-ханом, злит самого Розенберга... И Фюрст, чуть приукрасив донесение Каракурта, доложил о нем своему шефу.

Фюрст, в распоряжении которого находились десятка два человек, в том числе и Таганов, приказал «министру обороны» ТНК Баймирзе Хаиту, этому стручку гороховому в форме немецкого лейтенанта, собрать своих людей. Заспанные, полупьяные командиры несуществующих частей, начальники несуществующих штабов выстроились во дворе здания Туркестанского национального комитета.

— Лучшие сыны Германии проливают кровь за вашу свободу! — орал Фюрст с пеной у рта. — А что делаете вы? Давно ли питались лагерной баландой, мразь помоечная? Мусульмане? Забыли, какими вы были настоящими мусульманами[28] за колючей проволокой? Настоящими, в квадрате... Теперь отожрались? Бездельники! Думаете отсидеться за спиной храброго немецкого солдата? Нашего фюрера? Дудки! Мы освободим Среднюю Азию и Казахстан сами, а вы останетесь на бобах... Вместо того, чтобы не спать ночами, ездить по всей Европе, агитировать, формировать части из своих земляков, вы киснете тут от безделья!..

Оберштурмбаннфюрер отметил бравую выправку, спокойное, волевое лицо Таганова и почему-то сразу сбавил тон.

— Подумайте о своем будущем, — успокаиваясь, продолжал Фюрст. — Вас ждут дома! Одни въедут на белом коне, а такие, как вы, вернутся домой на паршивых ишаках. Задом наперед. Думаете, на вас свет клином сошелся? Да в лагерях вашего брата хоть пруд пруди...

Распустив строй, Фюрст пригласил Ашира к себе в кабинет, расположенный по соседству с кабинетом Каюмова. Их отделяла лишь стена со встроенным камином. На противоположной стене почти до самого потолка блестела изразцовыми плитами старинная печь, украшенная фигурками в стиле барокко. Камин служил бутафорией, его построили не то как дань моде, не то с иной целью. Свойственное немцам мещанское смешение вкусов, подумал Таганов, к тому же из кабинета Фюрста удобно подслушивать все разговоры у президента.

Ашир уселся на предложенный стул, согласился выпить чашку кофе, хотя вновь не преминул напомнить о своем полном равнодушии к этому напитку.

— Говорят, вы равнодушны и к выпивке, — усмехнулся Фюрст. — Это похвально, но и подозрительно... особенно в компании пьющих.

— Меня это не волнует, господин оберштурмбаннфюрер, — небрежно произнес Ашир. — Достаточно того, что в Германии я научился пить кофе.