Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Ночью, девочка, Он берет тебя и берет

Словом Своим упругим твой распяленный рот

и горло, легкие, живот, твою кожу и пот

и речитативом врет —

устами твоими, но голосом в них чужим,

тяжелыми звуками про твою неживую жизнь,

про после жизни, про каменные ножи

по обе стороны лжи…

Бог, проступающий в суррогате действительности, замыкает до той поры рассеянный в монологах, лирических исповедях, признаниях онтологический смысл: познать свое тело — значит познать Бога, утвердить тело — значит, в свою очередь, утвердить и Его бытие. И вот тут вертикаль мироздания подготавливает поколению новый тупик, потому что разговаривать с Господом на Его языке человек разучился.

При всем разнообразии литературных словарей двадцатилетних, воздух реальности, которую они представляют, один: главное назначение молитвы — заклясть одиночество. Резкая прямота другого молодого поэта — Анны Русс — в той же самой ситуации никаких эротических иносказаний не допускает: “Просто дай мне знать, что Ты здесь, со мной, освети меня фарою неземной… как-то лучше, чтоб кто-нибудь — за спиной… Ты меня еще любишь, нет?” У Идлис, предавшейся зыбкости водной стихии, все многослойней, темней, закодированней. Святая вода проливается жидкостью, “на две трети” наполняющей человеческое тело, молитва, совмещенная с любовным монологом, “целуется позвонку”; эротика есть способ обращения к Богу посредством движения тел, способ обращения к Создателю на языке, максимально понятном созданию. Кульминация сюжета духовного совпадает с кульминацией чувства земного; дело еще и в том, что эта высшая точка существования предстает естественным положением вещей.

Настоящий герой двадцатилетних как в поэзии, так и вне ее рамок живет на пределе: замолчать для него — то же самое, что задохнуться, потеря захватывающей цельной эмоции равносильна уничтожению себя самого. Значит, эротика олицетворяет зенит жизни тела, а через тела еще и души? Лирическая героиня Идлис ныряет в эротику, как в наркотик, подтверждающий бытие вечной любви, вечной жизни и Бога. Отсутствие наркотика вызывает ломку; лирическая героиня Русс с ощущением этой ломки постоянно живет.

Изначальная враждебность мира по отношению к субъекту, усиленная современностью, прорывается в ее стихи агрессией тотального человеческого одиночества. Метр проседает, пытаясь вместить стихию; там, где Идлис напряженно прислушивается к подземным толчкам, внутренним ритмам разбуженной плоти, Русс через эту стихию идет напролом:

Чтобы стать бесстыжее, надо родить,

Никому не отказывать, всех разводить,

Ни от кого ничего не хотеть,

В дома чужие входить, как в сеть.

Мотивы саморазрушения, свойственные молодой современной поэзии в целом, в лирике Русс достигают критической точки. Космическое одиночество человека, попавшего в марево распыленных в мироздании частиц, отражается в одиночестве личном, интимном, любовном; лирический роман Русс есть роман индивидуальности с фоном: если героиня отвечает за собственную трагедию, то за трагедию деградирующего фона отвечает герой.

У Евсы он отказывается от любви на пределе, сознательно сохраняя за собой иллюзию спокойствия при конце света; у Лапшиной — проваливается в трещину между земным огнем человеческой страсти и небесным, благодатным, огнем; у Русс адресат, попросту не понимая степени духовного накала, стихийной силы эмоции, обращенной к нему, пребывает в параллельной, превратной реальности или, если воспользоваться языком поколения (а Русс этим компьютерным кодом постоянно жонглирует), “в другом режиме”. Центральный смысловой, да и эротический парадокс заключается в том, что она его, в этой мнимой его действительности, со своей точки отсчета видит насквозь:

А может, все проще, — у них разная заморочка,

Он ничего не дарит — ей на фиг его подачка.

Ведь она в это время думает про: как же ты, дочка.

А он в это время думает про: гаджеты, тачка.

Герой остается в скобках, из которых любящая “она” вырывается; остается в контексте, который выталкивает из себя героиню. Эпатаж, эстрадная выучка Анны Русс проясняется здесь изнутри, потому что корень всей этой эксцентрики — не столько в стремлении достучаться до аудитории, сколько в усилиях донести, не растратив, внутренний — мучительный — смысл эпатажа до него, до героя. Что, кстати, готовит если не автору, то лирической героине провал: пытаться объяснить свою боль, адресуясь той реальности, которая тебя из-за этой самой боли выталкивает, не признает в косности своего благополучия, — гиблое дело.

Так кого же все-таки она ждет, пребывая наедине с собственной болью в кулуарах искаженной действительности, на задворках оборванных смыслов и чувств? А в том-то и дело, что никого. Она готова боготворить этого, закрывая глаза и на “разную заморочку”, и на явное несоответствие масштаба его понимания любви своему собственному. То есть она-то, конечно, готова… Но что-то в подсознании сопротивляется мнимой естественности подобного хода событий.

Подсознание, стремящееся нащупать за рамками исковерканной яви другую, условно говоря, лучшую явь, прорывается в область сна, пространство вещее, проницаемое. В этом плане лирика Идлис вплетает символическую канву в общий рисунок сюжета: герои раскиданы по концам земли, он приезжает и уезжает, она его ждет либо, наоборот, не выдержав, приезжает сама; ночью стережет его сон, понимая, что вот это пограничное состояние между жизнью и небытием есть единственная гарантия их духовной неразрывности и телесного единения. “Ночь никогда не кончится, / потому что солнце — в твоей груди; оно подступает к горлу, / а ты сглатываешь, мол, подожди, еще не сейчас, вот я / улыбнусь — и тогда, а пока посиди еще у меня внутри, / посмотри, как там хорошо…” Пронзительной яркостью изображения затемнена перспектива: там, дальше, — привычная бессмыслица существования, тоска абсурда, наступление пустоты, однако болевая — и в то же время спасительная — точка лирики Юлии Идлис в том, что это все случится позже: еще не сейчас .

То, что творится за кадром, по истечении действия наркотика, — сфера поэзии Русс. Фиксируется именно момент пробуждения: эмоция работает на стыке первичной реальности сна — с отраженной реальностью бодрствования, сознание выворачивается наизнанку. Или хаос действительности, или внутренняя, духовная логика чувства: что-то в этом поединке должно одержать верх.

На ощупь просыпаешься — гляди:

Нога к ноге, щекою на груди,

Сомнений нет, одна слепая марежь

Снаружи приближается к нулю,

И слов честней, чем я тебя люблю,

Не выдумать. Но губ не разжимаешь.

Наоборот, встаешь, полощешь рот,

А дальше будет задом наперед:

Иди домой, живи в свом режиме.

Отсюда видно все Царю Горы,

И лучше нету, кажется, игры:

Очнувшись, снова встретиться чужими.

Слово, которое могло бы пробить броню одиночества, остается не сказанным: круг замкнулся, механизм заведен. Страх отдаться первичной эмоции, страх принять это чувство всерьез (после стольких обманов, въевшихся в память, после бесцельного кружения по орбитам, кружения, маскирующего отсутствие смысла) побеждает спасительную марежь совместного сна. Пластинка продолжает крутиться, меняя местами явь и сон, реальность и вымысел, фальшь и подлинность. Продолжает крутиться до тех пор, пока не выйдет завод.

1 Пустовая В. Диптих. — “Континент”, № 125 (2005), стр. 240.

Слой за слоем

От редакции . Предлагая здесь отклики и на “старую”, и на “новую” прозу Виктора Строгальщикова, публикация которой в столичных издательствах разделена несколькими годами, мы сознательно нарушаем обычай рецензировать в текущем годовом цикле книги, вышедшие не более года назад. Трехтомный “Слой” и роман “Стыд”, фактически образующие тетралогию, уместно, как нам кажется, рассматривать на страницах одной журнальной книжки. Напомним, что в этом году трилогия и следующий за ней роман были включены в премиальный шорт-лист “Большой книги” как единое целое.

СЛОЙ ЗА СЛОЕМ

Виктор Строгальщиков. Слой-1. М., “Пальмира”, 2003, 349 стр.

Виктор Строгальщиков. Слой-2. М., “Пальмира”, 2003, 347 стр.