Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

“Парень откинул край грязной простыни у первого стола и спросил:

— Это он?

Потом откинул простыню в ногах лежащего, повертел бирку, привязанную к большому пальцу, и сам себе ответил:

— Он.

У Сашки был открытый рот и мутные стеклянные глаза.

— Почему глаза не закрыли? — строго спросил Кротов.

— Закроем еще, — сказал парень. — С помощью клея. Вы забирать его хотите?

— Жена просила, — хриплым голосом сказал Лузгин, закашлялся и набил грудь трупным воздухом.

— Без справки не выдам”.

Виктор Строгальщиков избегает всякой патетики в разговоре о смерти. Это серьезный разговор — не страшилки, не черный юмор, не трупная эстетика. Всякий раз, как читатель “набивает грудь трупным воздухом”, всплывает необходимость какой-нибудь простой, бытовой справки — и любая патетика рушится сама собой.

День за днем. Заседания Думы, выстрелы в подъезде, денежные махинации. Столовая со стариками, напряженными и принаряженными по случаю праздника, где банкир Кротов устраивает — сам уже не рад, что поддался уговорам, — благотворительный обед со смотром художественной самодеятельности. Объяснение своей неспособности уйти от жены, которое произносит один из героев: он не хочет при любовнице ходить в туалет. Девки в бане. Дети в деревне едят свиной корм. Выборы. Бильярд. Эксперты, журналисты, пиар-технологи, всякой твари по паре. Снег, лед, ветер. Та реальность, о которой и хотелось бы забыть. Реальность, которая и так, при известном желании и умелой расфокусировке взгляда, может не восприниматься как реальность. Зачем, казалось бы, принимать ее в расчет, ведь Москва дышит совсем не этим, совсем не то обещает, не туда манит?

Василина Орлова.

*

Чужой порядок. Родимый хаос. Смутная надежда

Виктор Строгальщиков. Стыд. Роман. М., “Эпоха”, 2006, 448 стр.

Как удалось написать такую книгу, я все никак не пойму. Понимаю, как получилось снять три “слоя” с политико-экономического режима 90-х годов в нашем отечестве — на примере сибирской нефтянки. По крайней мере прецедентом в высокопробной литературе можно счесть “Всю королевскую рать” Р.-П. Уоррена — и триллер, и правда о скрытых пружинах денег и власти, и некартонные страсти человеческие. Там, кстати, тоже все пропущено через человека из мира прессы…

Но вот “Стыд” (первая и по убедительной силе, пожалуй, лучшая часть этого романа, “Край”, издана еще четыре года назад) решает задачу удвоенной сложности. В аннотации к прежнему изданию “Край” называют антиутопией и сравнивают с творениями Оруэлла и Хаксли. Но сравнение не работает. Миры тех двух намеренно условны и при всей осязаемости — и способности возбуждать волнение за судьбу героев — сконструированы исключительно усилием идееносного воображения. Мир “Края” и “Стыда” — наш нынешний мир, люди в нем — наши люди, мотивы их поведения, их речь, их душа — все родное, хорошо оно или дурно; а между тем события совершаются в “альтернативной” России, которой (уже? или все-таки пока?) быть не может. И так это опытно-знакомое, человечное, напомненное и обнаженное даром бытописателя-психолога пригнано к, казалось бы, невозможному и неприемлемому для рассудка, что нет ни малейшего зазора между тем и другим.

Вот превосходная сцена — “обмен опытом” локальных войн между двумя солдатами удачи, закончившийся плачевно для одного из них. Длинная выписка не заменит этих трех-четырех страниц, но даст о них представление.

“Водитель Саша закурил без спроса и принялся рассказывать про девяносто второй год и Приднестровье, когда он был совсем еще пацан, прибился к казакам, у них окопы были в Дубоссарах в частном секторе, и по садам было до черта всяческой черешни, они бегали туда, и по ним стреляли, а жили в гостинице „Аист” с хохлами из группы Торчинского. <...> Да нет, Корчинского, поправил Николай. Выходит, и ты?.. Да, выходит… <…> А в Чечне побывал? Побывал… Ну ты даешь, брательник! Ты посмотри, как жизнь людей-то сводит, да… И где там? Блин, не верю! — Под Бамутом? — Водитель Саша даже приналег на стол, заглядывая снизу в лицо Николаю. — Это вы были под Бамутом, — сказал Николай, а мы в Бамуте были. <…>”

“ —Вас сколько человек в Бамуте было? Семьдесят шесть. <…> Да ну тебя на хрен! Почти три месяца боев, а ты — семьдесят шесть! <...> Видал атаку „витязей”? А то же: шли, как каппелевцы… Да, наши парни умирать умеют… А что ж вы их не берегли? У вас ведь как всегда было: сначала пацаны-шестимесячники, потом „годки”, потом уж вы, контрактники. Ну не всегда так было, не шизди, Мыкола. При мне — всегда, Сашок, и танки у вас без активной брони: почему? Мы в первый же день два Т-80 из „фагота” завалили, потому что голые шли, без „активки”. А потому, твою мать, что машины с “активкой” у нас, глядь, штабы охраняют, понял? <...> Ты русского солдата не лажай! А кто лажает? Кто лажает?.. Ты у меня смотри, Мыкола. А что смотреть, я правду говорю. Чё, гад, не любишь русских?”

Эта хмельная беседа (где реплики мудро даны “в подбор”, ибо у них, стрелявших друг в друга если не в Молдавии, то в Чечне, и опыт общий, и язык, и даже неразличимо общая память — о фильме “Чапаев” с каппелевцами), — беседа эта кончается гибелью русского от руки хохла. Что и говорить, “подслушана” она фонографическим ухом мастера-реалиста. Но где же свела судьба за одним столом украинца и русского — все еще вооруженных и готовых продолжать каждый свою войну? Где это происходит? На границе юго-западной Сибири и “бывшего” Казахстана, близ Транссиба, в отбитой у моджахедов деревне Казанлык, куда водитель Саша вошел вместе с партизанским отрядом, а украинец Николай, пришедший с моджахедами, теперь прячется в избе у свойственника-старосты. Таковы-то обстоятельства, которые автор принуждает нас принять как само собой разумеющиеся.

Напомню эти “фантастические” обстоятельства, до меня уже, кажется, описанные критиками.

Итак, Россия теперь не федерация, а конфедерация республик и краев (с утерей Дальнего Востока, а Чечню давно “поменяли на долги”); в их числе — Объединенная территория Сибирь. Москва — столица, но словно потусторонняя, с “улыбчивым равнодушием” ее жителей ко всему, что деется за ее пределами. “Страна, которой как бы нет” сохранила внешние признаки независимого государства, но ее территория разделена на зоны “международной коллективной ответственности”. Продавленный из-за рубежа “закон об охране инвестиций” предписывает силам ООН охранять железные дороги, электростанции и другие главные хозяйственные объекты, значимые для западных владельцев, от бунтов местного населения и в особенности от набегов “идейных” исламистов, обосновавшихся, если говорить о сибирских землях, совсем рядом, в распавшемся к этому времени Казахстане. В Тюмени и вокруг — как в горячей точке, находящейся под чрезвычайным управлением генерал-губернатора, — базируются натовские силы “Эсфор” (Siberian Forces), железнодорожную магистраль контролируют их вертолеты с русскими, но подчиненными экипажами, а русские войска, плохо вооруженные и фактически бессильные, заперты на блокпостах, где легко становятся жертвами мусульманских налетчиков, — втайне же помогают партизанам, сражающимся с “духами”, а при случае — с не менее чуждыми “эсфоровцами”. Все — “на краю”, но на самом крайнем краешке — деревенский люд, которому несет беды любая из воюющих сторон. (Тут вспоминается “коренное население” из “ЖД” Дмитрия Быкова, но то, что для Быкова — чистейшее умозрение, для Строгальщикова — ситуация, переживаемая изнутри мира “своих”.)

Такая, выходит, политическая география будущей (?) России.

На то, что отмечено знаком вопроса, ответа я не знаю. Логично (хотя и абсурдно) предположить, что действие “Стыда” совершается не в “2017-м” каком-нибудь, как у Ольги Славниковой, а именно в наши дни1, здесь и сейчас. Самое удивительное, что вторая часть “Стыда”, давшая название сдвоенному роману, написана уже в позднепутинской России, как бы отменившей геополитические страхи “Края” (и, кстати, выплатившей Западу долги), — а между тем и здесь в сюжете сохранена прежняя диспозиция. Что же внушает нам автор? Что под покровом стабильности, укрепившейся государственности и наросшего международного веса все еще незримо притаилась эта пагубная для страны альтернатива? И может быть, когда в медиапространстве “все вдруг оказалось очень хорошо: упорядочивался порядок, прогрессировал прогресс, стабилизировалась стабилизация, возрастало возрастание”, — это и следует считать прозеванным нами признаком того, что “страны почти не стало”? Не думаю, что Строгальщиков так думает, да и сама я еще не вполне готова так думать. Но намеренная хронологическая неприуроченность его версии вызывает тревогу и желание попристальней оглядеться.