Шри Ауробиндо. О себе - Шри Ауробиндо

Переходя от вашего огромного постскриптума непосредственно к крохотному письму: что вы имели в виду под «совершенным успехом»? Я имел в виду, что выдержанный в определенном ключе и стиле ваш стих очень хорошо проработан и с точки зрения ключа и стиля и, кроме того, в нем есть мысль, выразительность и ритм. С такой точки зрения это и есть совершенный успех. Если вы спросите меня, предел ли это ваших возможностей, я отвечу – нет, но в нем нет ни слабых мест, ни неадекватностей, говорится о вещах поэтических и хорошо говорится. Не всегда можно писать на пределе возможностей, но это не причина, чтобы отвергать хорошее сочинение.

Вы все придаете слишком много значения каждой букве в моих замечаниях, словно я ставлю вам отметки. Мне пришлось отказаться от слов «хорошо» и даже «очень хорошо», поскольку это нагоняло уныние на N. – хотя лично я был бы очень доволен, если бы сам всегда писал стихи, которые бы считались очень хорошими. Я пишу «очень мило», когда стихи не поддаются исправлениям, так зачем спрашивать у меня, как улучшить то, что улучшить нельзя? Что же касается роста, стремления превзойти себя, то это другое дело – человек всегда надеется подняться выше всего того, что сделал раньше, но это означает не то, что он становится безупречным – я всегда довольно безжалостно отмечал у вас все недостатки, – а то, что он поднялся выше, что его сознание стало шире и глубже, и т. д. Между прочим, если мои замечания воспринимаются как учительские оценки, то что мне делать в следующий раз, если я уже исчерпал все наречия? Как я должен реагировать на то, что вы превзошли себя, если я уже сказал, что ваше сочинение превосходно? Может быть, нужно прибегать к восклицаниям вроде: «Ах, черт возьми, как хорошо! Чертовски-чертовски хорошо!»

Вопрос: Почему мои стихи для многих оказываются трудными? Я всегда подозревал, что только N. и А. понимают их целиком правильно. Они, конечно, многим нравятся после того, как я всё объясню, но так восхищаются красотой отдельных фраз, совершенно не ухватывая многогранной целостности этих фраз. Сегодня утром P., V. и N. прочли мое стихотворение «Агни». Никто из них не уловил точности соответствий, значение соединения смыслов слов и фраз в начальных строках:

Not from the day but from the night he’s born,Night with her pang of dream…

Не день, а ночь стала его источником рождения,Ночь с ее тягостными снами…

И дальше они по всему тексту пропускали, не умея оценить, ту меткость выражений, которая составляет поэтическую сущность стиха. Я не сюрреалист: я во всё вкладываю смысл, причем речь не об интеллектуальности, а о точном видении и передаче его в деталях. В чем же тут трудность? Всем понятна поэзия Х., хотя думаю, если бы я стал придираться, то, возможно, нашел бы и потерю глубинных смысловых связок. Тем не менее, в его стихах есть нечто такое, что делает их более легкими для восприятия. Даже D. говорит, что мои сочинения немного выше его понимания – стихи А., конечно, ему кажутся еще труднее. Возможно, я слишком перегружаю их смысловым содержанием и избираю формы менее четко выраженные, чем у Х. или же у самого D. на бенгальском. Но как могут люди испытывать такие проблемы со стихами на родном языке, даже если это стихи вроде моих?

Ответ: Как раз именно потому, что вы вкладываете в свои стихи не интеллектуальные образы и не умственные построения, они трудны для тех людей, кто привык к преимущественно интеллектуальному стилю в поэзии. Уловить все тонкости может тот, у кого есть ключ к пониманию вложенных смыслов – будь то сходный личный опыт или же благожелательность и проницательность. Если кто-то испытывал конкретное переживание, ощущение и воспринимал сознание в виде ночи с появляющимися звездами и приближающегося рассвета, то он сразу сможет почувствовать силу двух первых строк, и точно так же, тот, кто сам видел ум как обширное пространство, или как бесконечность, или как некую протяженность, может понять последующие строки. Даже если он испытывал не именно то же самое, но имеет опыт аналогичных переживаний, он сможет почувствовать то, что вы имели в виду, проникнуть в образы через своего рода идентификацию. Если такого опыта нет, но есть благожелательность и проницательность, то также можно распознать суть; у N. и А., которые пишут стихи о внутреннем видении и чувстве, они, конечно, должны быть, и более того, ум у них достаточно тонок и пластичен, чтобы воспринимать любое поэтическое видение и выражение. P. и V. не имеют подобной выучки, и для них ваши стихи, разумеется, трудны. Н. должен бы их понимать, однако ему придется сначала поразмышлять, прежде чем он увидит весь образ; ночь, которая трудится над снами, звезды, птичьи крылья, птичьи голоса, затаившийся рассвет – всеми этими символами он сам пользуется в своих стихах, а с какими-то из них, по крайней мере, знаком; однако его ум в первую очередь ищет точные аллегории, соответствующие символам, и только потом стремится увидеть, почувствовать, что за ними стоит, иначе говоря, у него всё еще интеллектуальный, а не конкретный подход, хотя он научился пользоваться воображением как средством для передачи понятий. В этом и заключается главная трудность образной духовной поэзии; ей нужна не только соответствующая форма выражения, но и соответствующая аудитория, а вот аудиторию еще предстоит создать.

D. недавно написал мне письмо, где искренне восхищался стихами А. и говорил, что хотел бы добиться чего-то подобного у себя. Но как бы то ни было, у D. нет ни мистического мышления, ни видения – так же, как и у Х. Их образы и ощущения приходят к ним разными через поэтический ум и воображение – тем не менее лишь потому, что за словами в стихах у D. стоит что-то необычное, они кажутся трудными всем, за исключением людей, которым они созвучны. Х. в своих стихах искусно облекает духовные чувства или понятия в язык эмоций и поэтических образов – здесь нет никаких трудностей. Что же касается ваших стихов, то они действительно более нагружены смыслами и образами, с какими трудно справиться всем, кроме тех, для кого это живой язык, кто сам знает эти бесплотные тени, скрытые смыслы и глубину слов. Даже те, кто хорошо знает иностранный язык в бытовом смысле, порой улавливают это с трудом. Для них часто теряются оттенки, какие легко уловить в родном языке. Так что, вероятно, ваше последнее замечание обоснованно.

Вопрос: Я надеюсь, все правильно поймут ваши замечания о мистическом уме. Отсутствие мистического ума и видения не отражается на поэтическом совершенстве. Что касается Х., то вы давно сказали, что он пишет на разных планах сознания. А разве его стихи из «Темного колодца» не происходят на самом деле из источника, который лежит за пределами поэтического ума?

Ответ: Я использовал слово «мистический», имея в виду определенный способ внутреннего видения и внутреннего восприятия вещей, который интеллект считает оккультным и не имеющим отношения к реальности, поскольку он отличается от привычного для него способа действия и хорошо знакомого ему воображения. И именно в этом смысле, как я сказал, у D. нет мистического ума и видения. Но и не обладая мистическим умом и видением, можно продвинуться далеко вперед по духовному пути, иметь много духовных видений и переживаний. Точно так же можно писать стихи, черпая вдохновение из разных планов или источников и выражая в них духовное чувство, знание, переживание, и тем не менее пользоваться при этом как средством поиска мысли для оформления речи поэтическим умом; это не мистические стихи. Можно быть мистиком и не быть духовным человеком, а можно быть духовным и не быть мистиком, а также можно быть духовным и быть мистиком. То же самое относится и к стихам.

Когда я писал о Х., я не имел в виду стихи из «Темного колодца». Я думал про тип его поэзии. Если я правильно помню, стихи из «Темного колодца» исходят из центра внутреннего ума, а некоторые с уровня Возвышенного Разума – другие планы могли также направлять свои послания для выражения их в поэтической форме, но главным здесь был его поэтический интеллект, который воспринимал то, что к нему нисходило, и превращал в нечто очень живое, красочное и прекрасное, но, разумеется, не мистическое в том смысле, о котором я сказал выше.

Вопрос: Что вы думаете о письме Йейтса Пурохиту Свами, где он советует индийским поэтам писать на их родных языках – маратхи, хинди, урду, бенгальском, тамильском – но не пытаться писать на английском?

Ответ: Совет хорош для тех, кто может писать на своем языке и недостаточно знает английский. Но что делать тем, кто от рождения думает и пишет по-английски? Почему Йейтс не писал на гэльском[195] ?