Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Теперь-то я предпочитаю от тех же самых эмоций просто загибаться, делая вид, что ничего не происходит.

Мне следовало бы отвернуться от него раньше, чем расстояние между нами сократилось до робкого полушага. И задолго до того, как тело снова решило предать меня и остаться рядом ещё на один вдох, чтобы щедро глотнуть тёплого кедрового яда.

Но за секунды промедления приходится платить. Его ладонь вскользь задевает мою щёку, пальцы задерживаются в волосах прямо над ухом, и кожу легонько оцарапывает тонким стебельком оставленного там цветка. Сердце сжимается и замирает, пока прохладные на ощупь подушечки еле касаясь проводят по моему лицу, от виска до подбородка, а дальше вниз по телу бегут острыми колючками мурашки.

«Бабушка уже сказала тебе? Я переезжаю в Москву. К нему.»

Тук. Тук. Тук.

Прислушиваюсь к собственным ощущениям и понимаю, что эта тихая, еле ощутимая пульсация — моё сердцебиение. Неуверенное, испуганное. Но единственное, что напоминает мне о том, что я снова осталась жива.

Не думаю ни секунды больше, яростно вырывая цветок из волос и отшвыривая от себя с такой брезгливостью, словно пришлось взять в руки мерзкого склизкого червя. И отворачиваюсь быстро, чтобы наверняка не успеть поймать его взгляд, который начинает метаться по моему затылку, грубо прихватывать за волосы, царапать лопатки и держать меня за плечи так же ощутимо, как получилось бы сделать это руками.

Один короткий смешок догоняет меня и вонзается в тело холодным острым лезвием, отдаётся режущей болью в груди. Кирилл спокойно вышагивает рядом со мной, а я уже не пытаюсь убедить себя, будто мне плевать на его жестокие игры.

На этот раз я просто приказываю себе не думать об этом. И какое-то время даже получается.

В воскресный вечер, когда Москва только начинает набирать обороты ночной жизни, мерцать яркими огнями и наполняться любителями прожигать время на танцполе, за длинными рядами разноцветных шотов и горстками замысловатых таблеток, в нашем городе всё не просто спит — люди словно разом вымерли. Тишина на улицах мало чем отличается от той, что стояла на кладбище рано утром, и даже в окнах уже выключен свет.

Поэтому настойчиво следующие за нами по пятам тёмные тени невозможно игнорировать, хоть и двигаются они нарочито неторопливо и переговариваются шёпотом, чтобы нас не спугнуть.

У меня потеют замёрзшие за время прогулки ладони, глаза бегают из стороны в сторону, всматриваясь в окружающие нас дворы, наполовину тёмные, наполовину — освещаемые лишь старыми и очень тусклыми лампочками, висящими прямо над дверью подъезда. Найти путь к побегу в знакомом с рождения городе оказывается намного сложнее, чем разобраться в серой бухгалтерии компании с годовым оборотом в несколько миллионов долларов, и с каждым следующим отбрасываемым вариантом меня всё сильнее облепляет страхом.

— Ты не брал с собой пистолет? — сама не знаю, зачем спрашиваю подобную чушь. Не хотелось показывать, насколько мне страшно, но так это становится заметно многим сильнее, чем если бы я сейчас разревелась прямо среди улицы.

— Ещё спроси, не сидит ли в кустах моя личная охрана, — хмыкает Зайцев, в отличие от меня легко справляющийся с задачей сохранять спокойствие и выглядеть так непринуждённо, словно остаётся мизерный шанс на то, что той компании местных гопников просто с нами по пути.

— У тебя же нет личной охраны.

— Была когда-то, — он пожимает плечами и слегка ускоряет шаг. Почти незаметно со стороны, но мне приходится напрячься, чтобы не отставать.

— Они могли узнать тебя? — второй совершенно неправильный вопрос подряд, и теперь он знаком не только с моим страхом, но и каким-то особенно позорным и незаслуженным волнением за него.

— Сомневаюсь. Слишком темно на улице. А они явно моложе тебя, так что со мной вообще не должны быть знакомы.

Я киваю, на этот раз не столько доверяя его доводам, сколько желая в них поверить. За эти дни он прилично наследил здесь, но у нас в городе Кирилла всё равно воспринимают как того самого нищего мальчика из бараков, а не как обладателя запредельного для местных жителей количества денег. Да и никто не стал бы специально караулить его на другом от нашего дома конце города, рассчитывая, что ему вдруг захочется прогуляться ближе к полуночи.

Только если здесь не замешан Паша. И тётя Света, слишком вхожая и в наш дом, и в доверие к баб Нюре, до сих пор считающей её почти святой за оказанную когда-то лже-помощь.

И когда у меня повторно проносится мысль о том, что лучше бы с Пашей разобрались уже навсегда, хочется зажмуриться крепко-крепко, выдохнуть, выплюнуть, вырвать из своей груди густую бурлящую мглу и спросить: «Кем ты стала, Маша Соколова?»

— Расслабься, — бросает Кирилл лениво, немного насмешливо, чем удачно заменяет хоть часть моей тревоги на раздражение. И берёт меня за руку, решительно сжимает мою ладонь в своей, впервые не холодной, а почти ошпаривающе-горячей на ощупь, и предусмотрительно добавляет шёпотом: — Давай за мной.

Мы переходим почти на бег, огибаем торец близлежащего дома, — как раз одной из тех элитных девятиэтажек, — и оказываемся около подъезда, где рядом с железной дверью, выкрашенной в жизнерадостный ярко-зелёный цвет, висит фатальная чёрная коробка домофона.

Кто-то из наших преследователей свистит, другой кричит «давай», и топот от их бега набатом раздаётся в моей голове, отсчитывая оставшиеся до беды секунды. Десять, девять, восемь…

Первая естественная реакция — бежать дальше, спрятаться где-нибудь, спастись любой ценой, но мою ладонь до сих пор крепко сдавливают длинные пальцы, и несколько попыток дёрнуться в сторону заканчиваются ничем. Семь, шесть, пять…

Я хочу окрикнуть Кирилла, хотя понимаю, что уже не успею донести до него, что мы загнали себя в западню. Меня трясёт от ужаса, от приближающихся всё ближе незнакомцев, от чёткого осознания того, что если они знают его, то непременно убьют. Из-за моей ошибки.

Четыре, три, два…

Домофон пиликает, принимая введённый им код, и я сдавленно охаю, когда он одним рывком зашвыривает меня внутрь подъезда и следом заскакивает сам.

Один.

Дверь успевает захлопнуться в тот момент, когда светлое лицо первого из догонявших уже мелькнуло перед глазами, освещённое противно помигивающей лампой. Я дышу загнанно и хрипло, неосознанно со всей силы уже сама впиваюсь ногтями в ладонь Кирилла, и ему приходится настойчиво разжимать мои пальцы, чтобы освободиться.

Он разворачивается ко мне и быстро прислоняет палец к губам, призывая молчать. Зря, потому что в таком состоянии из меня бы не смогло вырваться ни одного звука: язык намертво приклеился к мгновенно пересохшему нёбу.

Я вздрагиваю всем телом, когда по ту сторону несколько раз яростно дёргают ручку, потом со злости пинают дверь, сопровождая всё громкими матами и руганью друг с другом. Мой взгляд так и остаётся прикованным к двери, словно она может испариться в любой момент, поэтому мне не сразу удаётся заметить, что в руках у прислушивающегося к происходящему Зайцева уже поблескивает небольшой нож.

Поступаю очень опрометчиво, напрочь игнорируя жест, призывающий меня подняться вверх по лестнице. И только когда он раздражённо кривится и повторяет движение ладонью, меня буквально отбрасывает назад, но лишь на несколько шагов, пока пятки не упираются в нижнюю ступеньку.

Я смотрю на него, до рези в глазах напрягая взгляд в паршиво освещённом подъезде. Уже не пытаюсь разобрать, что говорят голоса по ту сторону двери, не думаю о том, что будет дальше, даже слегка успокаиваюсь, наверное, впервые в жизни осознанно перекладывая решение проблемы на другого, позволяя себе полностью потерять контроль над ситуацией. Просто обнимаю руками плечи, подрагивая то ли от озноба, то ли от не успевшего окончательно исчезнуть страха, и жду.

Не конца нашего вечернего приключения, а его.

Шум на улице понемногу стихает, и Кирилл непринуждённо подходит ко мне и присаживается на ступеньки, но нож не убирает, картинно поигрывая с ним, прокручивая в пальцах широкую и грубую рукоять, рассмотрев которую ближе мне удаётся понять, что нож — вполне обычный складной, вроде тех, с какими часто ходили друзья Паши.